Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.2 Иван Иванович
Они пробирались, горбясь, по какому-то узкому ходу. Качающийся свет ламп скользил снизу вверх по столбам крепления, по нависшему бревенчатому потолку. Пахло землей и гниющим деревом.
— Ольга Павловна рада моему отъезду и обращается со мной, как с надоевшим гостем, — громко в тесном сумраке сказал доктор.
Логунов молча замедлил шаги, чувствуя, что теперь Аржанов расскажет все.
— Мы давно уже живем, как чужие, — говорил тот за его спиной незнакомо звучащим голосом. — Ужасно, что все понимаешь, а вырваться, уйти самому нет сил.
У Логунова холодные мурашки пробежали по плечам — такая тоска двигалась за ним. Иван Иванович, слышно, споткнулся и умолк.
— Может быть, к лучшему то, что вы на время уедете, — сказал Логунов, хотя совсем не был заинтересован в его отъезде: если за это время Ольга уйдет от мужа, то Варенька потом не отступится от него. После разговора Игоря Коробицына со Скоробогатовым Логунов сам замечал многое в развитии семейной драмы, но так верил в превосходство хирурга над Тавровым, что все тревоги его представились ему вдруг пустяками. — Не ошибаетесь ли вы? — мягко спросил он. — Мне кажется, дело в том, что Ольга Павловна стремится только к хорошей человеческой самостоятельности. И надо помочь ей в этом. Не получается?.. Значит, вы не так подошли. Возможно, издали-то легче разберетесь в своих отношениях.
— Как знать… — пробормотал Иван Иванович.
— Теперь куда? — спросил Логунов, тоже погрустневший, когда они вышли обратно на рудничный двор, залитый светом электричества.
— Пойду собираться в дорогу. Домой — нельзя сказать. В четыре часа — в шестнадцать ноль-ноль, как говорят военные, — у меня операция назначена. Обычно я их с утра делаю, а сейчас развинтился и все идет через пень колоду!
18— Дайте, я подержу его на руках немножко… Господи, какой он трогательный! — Ольга бережно подхватила ребенка под спинку и голову и приподняла, любуясь им, остро ощущая молочный его запах. — Здравствуй, милый! Ты еще не умеешь смотреть: у тебя глазки разбегаются. Наверное, ты удивлен: столько на свете оказалось разных разностей! Правда?
— Своих надо заводить. Нечего на чужих-то зариться! — с добродушной грубоватостью сказала толстуха бабушка, забирая от Ольги младенца.
— Что поделаешь, если материнство обернулось горем! — Ольга с жадным вниманием последила, как старуха упрятывала крошечные цепкие ручонки внука и как упрямо, хотя и бессмысленно, он старался высвободить их из-под пеленок.
— Еще родите. Успеете! — утешила Пава Романовна. Она сидела на кровати в узкой юбке, не закрывавшей ее круглых колен, туго обтянутых чулками, и расстегивала кофточку: был час кормления. — Урегулируйте прежде сердечные дела!
— Вот какая вы… смешная! — не то с упреком, не то с досадой промолвила Ольга.
Пава Романовна, принимая от матери нарядный сверток с живой куклой, пожала плотными плечиками.
— Какая есть! Зато вижу на полметра в землю! Меня-то не удивишь разными разностями… Верно, малыш? — С этими словами она нежно расцеловала красненькое личико сына. — Прелестный мальчишка! Вылитый отец, клянусь честью!
— Он правда похож на Пряхина, — не скрыла удивления Ольга.
— А на кого ему еще походить? — с недоумением спросила Пава.
— Вы сами говорили…
— Мало ли что я говорила! Надо же было воздействовать на вашего главного хирурга! Как, мол, оправдаться перед мужем, если факт налицо! Просто я не хотела рожать еще раз, но Иван Иванович оказался бесчувственным. Да теперь я и не сожалею об этом. Тем более такой чудненький фактик! — Пава Романовна снова расцеловала ребенка, и невозможно было понять, когда же она говорила искренне.
— Вам легко жить: вы всем довольны, — сказала Ольга.
— Я просто не привыкла задумываться, не люблю хныкать и портить людям настроение. — Бархатные шнурочки бровей Павы Романовны чуть сдвинулись. — Мало ли чем я недовольна! Может быть, во мне тоже существует понятие, что я зря пробарахлила всю жизнь. Из меня, наверно, вышла бы артистка и, уж во всяком случае, хороший директор клуба или театра. Тут-то уж я показала бы класс! Это бы мне пошло. — На лице Павы Романовны появилось заносчиво-задорное, немножко дурашливое выражение, словно она уже видела себя с портфелем под мышкой.
Ольга смотрела и улыбалась, вспоминая ее огневую пляску…
— Конечно, теперь мне уже трудно взяться за что-нибудь, — снова с прежним благодушием продолжала Пава Романовна. — Отяжелела! Материальное положение у нас прекрасное, Пряхин меня балует… У него там разные прибавки, надбавки… Смотрите, какой подарок он сделал мне на зубок: настоящий панбархат! Но и забот у меня порядочно: дом все-таки держится женщиной. Детей воспитываю. Шутка сказать: целая тройка! Вам тоже надо бы, но о вас другой разговор… Как вы сейчас работаете? Пишете? — спросила она, трогая что-то мягкими пальчиками на лице заснувшего ребенка.
— Да. Столько нового, хорошего произошло за это время в районе. Бери любое, и обо всем хочется писать. — Светло-зеленые глаза Ольги с ярко-черными большими зрачками сразу распахнулись широко, серьезно, вдумчиво. — У меня все сейчас сосредоточено на работе!
19Заседание бюро окончилось поздно.
«Каким цепким и дальновидным должен быть секретарь райкома, чтобы все решить правильно, — думал Логунов, шагая по улице. — Хорошо, что есть на кого положиться! Спрашивать надо построже: но очень дельный народ и политически подкован крепко».
За последнее время Логунов даже похудел.
«Каждый руководящий работник должен чувствовать себя на своем месте, — размышлял Платон в свободные минуты. Только тогда будет забота о наилучшем использовании подчиненных людей. Конечно, не райком определяет, кому кем быть и что делать. Он дает лишь общее направление и рекомендацию, не подменяя ни хозяйственников, ни советских работников. Но для этого надо знать кадры, чтобы потом не краснеть. Лучше даже ругнуть вовремя, чем оказаться перед вопросом о пригодности выдвинутой кандидатуры».
«Значит, зевать некогда! — отметил Логунов, вспоминая отчетный доклад директора совхоза, заслушанный на бюро. — Указали на недостатки, а завтра мне самому садиться за книжки, которые обещал подобрать агроном. Седьмой месяц на этом посту… Сначала показалось: работаешь, работаешь — но ничего определенного не достигнуто. Однако прошел квартал, другой, и становится заметно, мобилизован ли народ по-настоящему… Теперь уже самому интересно быть в курсе событий».
Логунов взглянул в синее небо, искристое от холодных звездных огней, и лицо его смягчилось. Что может быть прекраснее хрупкой ночной тишины, скованной морозом? Точно пушечный выстрел, раздается взрыв наледи, лопнувшей на реке. И снова тишина. Синим блеском вспыхивает иней на белой ветке, фарфорово отсвечивает санный след на дороге, чистой, гладко уходящей вниз к речке между пышными обочинами. По этой бы дороге на салазках, как в детстве! Только бы руки не подружки-сестренки, а Варвары обнимали его. Промчаться, поднимая снежную метелицу, навстречу жгучему ветру, слышать светлый девичий смех, расцеловать в сугробе запорошенное снегом милое лицо!
Логунов подошел к дому Хижняков, крепко рванул дверь, основательно утепленную Денисом Антоновичем, мастером на все дела.
У плиты на низеньком табурете сидела Варвара и играла на хомусе. Она кивнула Логунову молча, но яркие, точно нарисованные ее губы, занятые хомусом, улыбнулись. Девушка ударяла согнутым пальцем по краю гибкой пластинки, вставленной в железку, похожую по контуру на ключ от английского замка, дышала, дула на нее, и тихие звуки, как нежная жалоба, колебались, дрожали в воздухе. Это была музыкальная импровизация, понятная немногим.
— Мечтаешь, Варюша! — сказал Логунов, сняв дошку и поздоровавшись с Еленой Денисовной и Хижняком.
— А вы, Платон Артемович, не научились еще понимать, о чем она напевает? — спросил Хижняк, вглядываясь в лицо Логунова и не зная теперь, чему приписать разительную перемену в нем.
Сам Хижняк готов был посочувствовать трудности новой работы Платона, но Елена Денисовна с женским упорством сводила все на сердечные переживания и сумела-таки утвердить свое мнение.
— Кое-что начинаю понимать, — ответил Логунов спокойно.
— Правда? — с оживлением спросила Варвара, отнимая от губ хомус. — Вот сейчас…
Логунов склонил голову, вслушиваясь в звонкий шепот, перебиваемый мелодическим журчанием-смехом, но чем дольше вслушивался, тем мрачнее становилось его лицо.
— Довольно! — Варвара метнула на него взгляд из-под приспущенных ресниц. — Хватит, Платон Артемович, а то вы разгадаете все мои тайны. Мне хочется сберечь кое-что для себя.
— Скупая ты! — промолвил он тихо.
— А что, Варя, можно ли на этом хомусе сыграть настоящую песню? — поинтересовался Хижняк, подъезжая к ним на своем табурете. — Ну, хотя бы ту, которую ты пела недавно?
