Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)
Я так и не получил ответа на мое возражение относительно стоиков. Или ты разделяешь обывательское суждение, что эпикурейцы — это люди, предававшиеся неумеренным плотским удовольствиям? На самом деле они имели в виду лишь удовольствия, получаемые в результате всевозможных самоограничений. Стоики, скептики, эпикурейцы умели обходиться малым. Они жили в скромных жилищах, ограничивали себя в пище, одежде и даже в словах. Избегали утверждений, которые по прошествии какого-то времени могли вольно или невольно закрепить за ними репутацию лжецов. «Если хочешь сделать человека богатым, — говорили они, — нужно не прибавлять ему денег, а убавлять его желания». Великими же называли тех, кто глиняной посудой пользовался как серебряной и серебряной — как глиняной. Они наслаждались свободой, бедностью, презрением к собственному телу, чистой совестью, честными намерениями, а также правильными поступками, не допускающими расхождений между словом и делом.
Эпикурейцы были отшельниками, а не развратниками — запомни это.
«Никогда не хотел я нравиться народу, — говорил Эпикур. — Ведь народ не любит того, что я знаю, а я не знаю того, что любит народ». Другой ему возражал: «Мне не дано знать, помогут ли мои уговоры тому или этому, но я знаю, что, уговаривая многих, кому-нибудь да помогу. Нужно всякому протягивать руку, и не может быть, чтобы из многих попыток ни одна не принесла успеха». А третий перечил второму: «Как может быть дорог народу тот, кому дорога добродетель? Благосклонность народа иначе как постыдными уловками не приобретешь. Толпе нужно уподобиться: не признав своим, она тебя не полюбит. Если я увижу, что благосклонные голоса толпы возносят тебя, если при твоем появлении поднимаются крики и рукоплескания, какими награждают мимов, если тебя по всему городу будут расхваливать женщины и мальчишки, — как же мне не пожалеть тебя? Ведь я знаю, каким путем попадают во всеобщие любимцы!»
Восприми сей «триалог», эту обширную цитату из Сенеки, мой сын, как вполне серьезное дополнение к разговору о самоограничениях. Сколько свободных лет жизни получишь ты в обмен на отказ от стояния в очередях! Сколько хороших книг успеешь прочитать, полезных и добрых дел сделать, вместо того чтобы предаваться изнурительной погоне за сиюминутным. Неутолимой жаждой и неумеренным аппетитом страдает лишь тот, у кого нет ничего за душой. Никакое благо не принесет радости обладателю, если он в душе не готов утратить его…»
Здесь необходимо отметить, что два эти письма Валерий Николаевич писал не там, где были написаны предыдущие восемь. В лабораторной комнате теперь непременно кто-нибудь находился даже в обеденный перерыв: либо Гурий, либо Инна, а то и лаборантки, распивающие бесконечные свои чаи.
Но не только этим объяснялся большой перерыв в письмах. С появлением в доме младенца на Валерия Николаевича свалилось слишком много новых забот и впечатлений, чтобы хватало времени и сил сочинять еще для старшего сына наставления, в коих он сам, пожалуй, нуждался теперь не в меньшей степени.
Жизнь резко переменилась. Словно родившись заново, Валерий Николаевич рос и изменялся по дням вместе с малышом. Где бы ни находился, о чем бы ни думал, мысли неизменно возвращались к одному и тому же, как стрелка компаса, покрутившись и покачавшись, всякий раз застывает в направлении магнитного полюса земли. С работы ли, из веселой компании — отовсюду его тянуло к детской кроватке, к туго спеленатому существу, чье сморщенное некрасивое личико все более становилось похоже на комически-печальное лицо стареющего мальчика с непослушным вихром на затылке.
Весь мир для Валерия Николаевича как бы разделился на две неравные части — светлую и темную. В одной находился его дом, в другой — остальное. Все, что исходило из темной части вселенной, едва достигало сознания. Что касалось другой, светлой части, то малейший шорох из детской долетал до Валерия Николаевича как тревожный шум листьев перед бурей, а младенческий писк — как тоскливый, сжимающий сердце крик ночной птицы. Он стремглав устремлялся туда и успокаивался, лишь когда убеждался, что ничего страшного не случилось.
Но спустя какое-то время Валерий Николаевич вновь вспомнил о старшем сыне и испытал болезненный укол совести. В своей эгоистической отцовской радости он покинул того, кто постоянно ждал его совета, поддержки и помощи. У этих детей было все: любящие родители, постоянное внимание, подарки — словом, полноценная во всех отношениях семья, а другой его мальчик оказался лишен родительской заботы в самые трудные, ответственные, переломные, можно сказать, годы становления и возмужания. Втянув сына в переписку, вызвав на откровенность, заставив поверить в родительскую заинтересованность его судьбой, он совершил невольное предательство, как бы бросил ребенка во второй раз.
Валерий Николаевич ударился в панику. Начал писать Девятое письмо на лавочке в институтском парке, потом пробовал в библиотеке и даже в общественном транспорте, однако ничего путного из этого не получилось. Он напрягал слух, чтобы услышать внутренний голос, но слышал лишь шорох ветра в голых ветвях, или случайный разговор, или рев автобусного мотора — и ничего больше.
Как-то перед сном, валясь от усталости, он мучился над расчетами, связанными с месячным бюджетом семьи. Дом спал. Свет настольной лампы резал глаза. Вдруг Валерий Николаевич услышал громкий, настойчивый, знакомый голос, который очень отчетливо сказал: «Дорогой сын».
«Дорогой сын!» — обрадовался Валерий Николаевич и написал эти слова на чистом листе бумаги. Далее он продолжил:
«Извини за продолжительное молчание. В предыдущем письме…»
Когда кончил писать, было далеко за полночь. Он бесшумно отодвинул стул, на цыпочках обошел квартиру. Сладко спала жена. Безмятежно сопели дети. Посасывал соску малыш.
Валерий Николаевич вернулся к столу. В ушах стоял монотонный шум, как если бы радиопередачи кончились, а приемник забыли выключить. Он прочитал письмо, которое писал с таким вдохновением. Слова, фразы, отдельные мысли и выражения казались теперь сухими, бесцветными, будто пропущенными через соковыжималку.
На следующую ночь, дождавшись, когда все в доме уснули, он вновь услышал голос, и снова его перо едва успевало записывать.
Диктант оборвался самым неожиданным образом на фразе: «Никакое благо не принесет радости обладателю, если он в душе не готов утратить его». По каким причинам прекратилась связь и почему именно в этот момент, Валерий Николаевич не знал.
2. ОСВОБОЖДЕНИЕВернувшись в Лунино после трехдневного отсутствия, Инна долго бродила по улицам без всякой цели, словно надеясь вновь привыкнуть к мысли, что здесь находится ее дом, работа, прошлое и какое ни есть будущее. Она чувствовала себя слабо и странно, вдруг теряла ощущение реальности, останавливалась возле какой-нибудь вывески, пыталась что-то вспомнить, думала о том, что теперь должна целиком посвятить себя воспитанию дочери, жить незаметно, уединенно и тихо стареть.
Почему-то дочь в ее мыслях присутствовала лишь как некий объект повседневных забот. Точно такими же были ее размышления о том, что предстоит сделать сегодня, завтра, послезавтра. От холода, царящего в душе, глухого молчания всего ее материнского существа становилось жутко. Главное выдержать. Выжить… Мысленно она гоняла по кругу эти слова, точно записанные на магнитофонную ленту, и было в душе так муторно, нехорошо.
Очутившись перед дверью своей квартиры, постояла в нерешительности, достала из сумки зеркальце, заглянула в него. Темные круги под глазами. Бледное, измученное лицо. Отыскала ключ, вставила в прорезь замка.
Вошла, опустила сумку на пол, стянула плащ. В коридорном просвете возник темный мужской силуэт. Она чуть не вскрикнула: «Аскольд!»…
— Алексей? Что за глупые шутки!
— Репетирую. — Муж стащил с головы рыжий парик. — Юбилей. Карнавал. Весь институт готовится.
— Мамочка!..
Инна обернулась. На нее, не мигая, смотрели вопросительные глаза дочери: круглые, серо-голубые, с крапчатой радужной оболочкой. Детские руки обвили шею. Инна прижалась губами к мягким волосам, заплетенным в две тощие соломенного цвета косички.
— Как вы тут без меня?
— Болеем.
— Опять промочила ноги?
— Мы с папой стояли под дождем за билетами.
— Польский фильм, — сказал Алексей. — О том, как ищут пропавшего актера.
— Он под поезд попал.
Инна с тревогой и жалостью взглянула на тонкие ножки, торчащие из-под халатика.
— Папа, расскажи, как машина задавила куклу.
Алексей утомительно долго стал пересказывать содержание картины, будто это было главное и единственное, о чем им предстояло говорить сегодня. Потом включил магнитофон.
