Анатолий Димаров - Его семья
«Почему же ты тоже не вышла? — с упреком думает Яков. — Эх, Валя, Валя!»
«Яша, мы любили друг друга когда-то, больше десяти лет назад, совсем еще юными, почти детьми. И когда я нашла тебя, когда мы начали переписываться, то я думала о тебе, а ты — обо мне, как о семнадцатилетних, а не взрослых людях. Мы так много ожидали друг от друга, что не могли не обмануться в своих ожиданиях.
Как бы я хотела сейчас ошибаться, Яша! Может быть, ты сможешь убедить меня в обратном?»
«Зачем же убеждать, Валя!» — с горечью думает он и чувствует себя бесконечно усталым. Эта усталость, внезапно овладевшая им, угнетает его, тяжело давит на сердце. Ему хотелось бы лечь, закрыть глаза, забыться. Даже не хочется читать письмо дальше, ибо ничего хорошего оно ему не принесет…
«Ах, Яша, если бы мы встретились теперь впервые! Если бы до того мы не знали, не любили друг друга! Чтобы прошлое не встало между нами, чтобы ты был для меня лишь таким, какой есть сейчас, и больше никаким. Может быть, тогда мы смогли бы полюбить друг друга… А так — не вороши погасшей золы, пусть даже в ней еще и вспыхивают одинокие искорки. Огня все равно не добудешь.
Если б ты знал, как тяжело мне писать эти слова! Я чувствую себя сейчас такой старой, словно мне уже нечего ожидать от жизни. А может быть, это и так?..
Напиши мне, Яша, что думаешь ты. Сразу же напиши! И… прости за то, что я не смогла дать тебе ту радость, на которую ты имеешь право. Ты найдешь ее — только не со мной.
Не смею уже поцеловать тебя, так как зачем себя обманывать…
Валя».А ниже, уже другими чернилами, было дописано:
«Я прочла все, что написала ночью, уже сегодня, на работе. Сейчас утро, я сижу одна, и мне никто не мешает. Сегодня я спокойнее, чем вчера, хоть от этого на сердце не легче.
Знаешь, Яша, мы могли бы быть либо хорошими друзьями, либо мужем и женой. После того, что произошло, мы потеряли право на дружбу. Мужем же и женой нам никогда не быть…
И не пиши мне, Яша. Я вчера не была до конца искренна, я еще сомневалась и надеялась, что твое письмо сможет сделать то, чего не сделал твой приезд. А теперь я вижу, что мы никогда не сможем по-настоящему любить друг друга. Это будут лишь подогретые воображением воспоминания…
Прощай, Яша! Может быть, встретимся еще когда-нибудь, когда будем совсем старыми и ничто уже не будет волновать нас».
«Вот и все», — выпускает Яков листки из рук. Они бесшумно падают на пол, как осенние листья с дерева. Он хочет наклониться, чтобы подобрать их, но большая душевная усталость мешает ему.
Сколько он просидел, бездумно устремив глаза в пол, Яков не мог бы сказать. Однако, вероятно, сидел долго, так как, поднявшись, почувствовал боль в спине. Но что значила эта боль по сравнению с болью сердца!..
И все же он удивительно спокоен. Или уже выбился из сил, или, в самом деле, права Валя, и раздутые им самим искорки прошлого чувства, мгновенно вспыхнув, погасли навсегда. Якову уже кажется, что Валя, поездка к ней и даже та ночь — все это было давно-давно, так давно, что уже успело покрыться серой пылью. И еще ему кажется, будто жизнь вдруг замерла и если выйти сейчас на улицу, то и там будет так же пустынно и мертво, как и у него в душе.
Яков берет шляпу и выходит на улицу. И люди, живые, веселые люди, заполняющие тротуары, проходят мимо него и как бы смывают — частичку за частичкой — душевное омертвение, овладевшее им.
Он и не заметил, как дошел до редакции. Остановившись перед большими, такими знакомыми ему дверями, вдруг почувствовал, как дорог и мил ему небольшой мирок, замкнутый в стенах высокого здания с широкими блестящими окнами.
Яков поднимается по лестнице, потом идет по длинному, непривычно безлюдному коридору и останавливается перед своим кабинетом. Слышит Ленин басок, веселый смех Кушнир. Он представляет себе, как завопят они оба, увидев его, как от души обрадуются ему, и думает, что жизнь и на мгновение не остановилась из-за того, что какого-то там Горбатюка постигла катастрофа.
Он взволнованно нажимает ручку и открывает дверь — навстречу знакомым, радостным голосам.
XI
Прошло три дня. Яков никуда не захотел больше уезжать, хотя ему и предлагали путевку в дом отдыха. То душевное состояние, которое вызвала неудачная поездка к Вале, требовало не отдыха, а напряженной повседневной работы, отвлекавшей его мысли от пережитого.
С головой уйдя в редакционные дела, Горбатюк всячески загружал себя работой. И новая, свежая рана его начала понемногу заживать.
Яков все больше убеждался, что Валя была права. Своим женским чутьем она раньше, чем он, почувствовала фальшь в их отношениях и не побоялась откровенно и честно сказать об этом.
Он жалел, что так случилось, что навсегда потерял ее, так как лишь теперь понял, какое у Вали чистое и благородное сердце. Но вместе с сожалением о неосуществившихся мечтах он чувствовал и облегчение, будто понимание причины боли уже само по себе успокаивало боль. Образ Вали постепенно расплывался в его памяти, терял свою отчетливость, так как он помнил ее не сердцем, а умом. Иногда Якову требовалось некоторое напряжение, чтобы вспомнить Валину улыбку, ту или иную черту лица или сказанные ею слова, хоть слова вспоминались легче. Он знал, что все, происшедшее между ним и Валей, было в действительности, но никак не мог избавиться от странного чувства, будто та ночь просто приснилась ему. И если бы снова пришлось встретиться с Валей, неизвестно — осмелился ли бы он обнять ее.
На четвертый день, разбирая почту, пришедшую из отдела писем, Горбатюк заметил письмо со знакомой резолюцией редактора: «Яков Петрович! А может быть, для фельетона?» Петр Васильевич всегда так писал, — не приказывал, а как бы советовал, но еще не было случая, чтобы кто-нибудь из сотрудников не прислушался к его совету.
Яков вспомнил, как после приезда от Вали зашел к редактору, как Петр Васильевич обрадовался ему. Они долго разговаривали — о редакционных делах, о событиях международной жизни, и в беседе их чувствовалась та сердечность, которая возникает только между самыми близкими людьми.
Чуть прищурив свои умные серые глаза, Петр Васильевич слушал его, тихо посмеиваясь и потирая подбородок. А потом, в конце рабочего дня, по существующей в редакции традиции, в кабинет редактора один за другим начали сходиться заведующие отделами и литературные сотрудники.
Пришли Руденко и Холодов, даже Леня пристроился в уголочке. И начались разговоры на самые разнообразные темы, часто без всякой связи с предыдущим, воспоминания, споры, смех — внеочередная летучка, как сказал однажды Николай Степанович.
Глядя на знакомые, изученные за годы совместной работы лица товарищей, Горбатюк думал, что все они очень хорошие люди и что очень хорошо работать в таком коллективе, душой которого является чуткий, образованный и умный человек.
«И я когда-то сердился на него!» — удивлялся Яков, все еще рассматривая резолюцию редактора, улыбнулся и покачал головой.
Письмо, переадресованное ему Петром Васильевичем, подписал добрый десяток женщин. Писала его, очевидно, учительница, судя по каллиграфическому почерку и по тому, что все запятые, точки и знаки восклицания стояли там, где им и положено быть.
Женщины жаловались на своего соседа, который почти каждый вечер возвращается домой пьяным, часто бьет жену и детей, скандалит с соседями, а недавно перекопал часть цветника перед домом, ссылаясь на то, что весной посадит там морковь, так как врачи будто бы прописали ему ежедневно пить морковный сок.
«Он отравил всем нам жизнь. Мы не можем спокойно смотреть, как он издевается над своей женой и детьми. А поэтому просим редакцию помочь нам изжить это родимое пятно капитализма», — так заканчивалось письмо.
«Интересно, где работает этот тип?» — было первой мыслью Якова, когда он прочел письмо.
Изложенные факты заинтересовали Горбатюка. Он еще не знал, напишет ли фельетон или публицистическую статью, но что напишет — знал наверняка.
Дом, в котором жил этот человек, был обычным трехэтажным домом из шести квартир. Подымаясь по лестнице, Горбатюк думал о том, сколько случается в каждом таком доме интересных событий, невыдуманных историй, сколько человеческих судеб скрыто за их стенами и как сравнительно редко приходится сталкиваться журналистам с будничной, повседневной жизнью. Вот он идет, незнакомый человек к незнакомым людям, которые ждут его — Яков с утра позвонил на квартиру одной из женщин, подписавших письмо, и договорился о встрече — и верят, что он поможет им, и Яков приложит все силы, чтобы действительно помочь, ибо он сейчас не просто Яков Горбатюк, а представитель той великой силы, которая называется партийной печатью.
В просторной комнате, на стульях и кушетке, стоявшей у окна, сидело много женщин. Все они с нескрываемым любопытством посмотрели на него, и Яков растерялся.
