Николай Островский - Том 2. Рожденные бурей
Сейчас в основном мне понятны недостатки книги. И еще понятна одна вещь: такие заседания, как сегодня, не проходят бесцельно.
Завтра я отдохну, позволю себе эту роскошь, а послезавтра еще раз прочитаю несколько раз ваши замечания и начну работать над теми местами, которые, как говорит Ставский, требуют переделки. Для этого нужно три месяца, я думаю, серьезной работы. Но, работая в три смены, можно сделать за один месяц. Кстати, у меня бессонница, и это найдет свое полезное применение в работе. Один лечится тем, что отдыхает, другой лечится работой. Через один месяц я думаю представить Центральному Комитету комсомола книгу, на которой, возможно, будет поставлено слово «да».
Большинство замечаний прекрасно могут быть использованы и во втором томе, потому что сейчас мы имеем только треть книги. Сейчас, имея этот сигнал, эти дружеские замечания, я приступлю к работе, и т[оварищи], которые хотят быстрейшего выхода этой книги, будут удовлетворены.
Значит, через месяц ЦК комсомола должен получить первый том романа «Рожденные бурей» уже без тех погрешностей, о которых мы здесь говорили. Но здесь есть одна вещь, и товарищи писатели меня поймут, — выправлять книгу писатель должен собственной рукой. Продумывать неудачные фразы должен сам автор. Ведь каждому понятно, что писатель, который любит свою книгу, не может отдать ее другому писателю, может быть глубоко талантливому, чтобы тот ее «дописывал».
Я вас уверяю, что если бы вы пришли к пятисотницам в середине года и сказали: «Давай я тебе буду копать», они бы вас не пустили. Они бы сказали: «Закончим, но своими руками».
Я этим ни в коем случае не умаляю ценности замечаний, которые здесь сделаны. Они во многом помогут сделать книгу лучше, но писатель должен продумать все это сам.
Да, мне нужен глубоко культурный редактор, чтобы не было таких ошибок, как в книге «Как закалялась сталь»: там в сорока изданиях повторяется «изумрудная слеза».
Я по простоте своей рабочей упустил, что изумруд зеленый. Это была детская ошибка. Ведь это писалось шесть лет тому назад. ЦК комсомола считает меня в своем активе как хорошего комсомольца. За все время комсомольской жизни я не получал выговора за неряшливость, за невыполнение директив ЦК. Поэтому и это задание выполню как можно скорее. Я это не в шутку говорю. Надо поднять это произведение на несколько ступеней вверх, чтобы не было стыдно выйти в свет, выступить с новой книгой.
Ведь существует мнение, что в первую книгу писатель вкладывает весь опыт жизни и она бывает наиболее яркой и глубокой. Вторую книгу делать труднее. Ваши замечания, друзья, я продумаю. Побольше б нам таких дружеских встреч.
Я верю, что товарищ Ставский и вся партгруппа Союза писателей будет идти по этому пути.
Выступления Александра Серафимовича, Фадеева, Асеева, Герасимовой меня глубоко тронули. Я только думаю, что критиковать нужно было еще крепче. Вот т[оварищ] Асеев в этом отношении шагнул вперед.
В отдельности мы каждый можем ошибиться. Как бы талантлив человек ни был, но коллектив всегда умнее и мощнее.
Спасибо, друзья мои, за те хорошие, четкие и правдивые выступления ваши, которые я здесь прослушал. Теперь мы с вами уже знакомы. Теперь для меня товарищ] Герасимова живой человек. Фадеев то же самое. Я их чувствовал в борьбе, в стройке, но не сталкивался с ними.
Думаю, что вторая книга тоже будет поставлена на обсуждение, и тогда огонь по мне будет более решительным.
А теперь большое спасибо, дорогие товарищи, за эту полезную беседу.
15 ноября 1936 г.
Приложение
Рожденные бурей. Книга вторая
Глава первая
Во дворе, повидимому, совещались. Затем Заремба крикнул:
— Последний раз спрашиваю: сдаетесь? Дом окружен целым эскадроном. Никому не уйти живым. Сдавайтесь, пока я не раздумал. Черт с вами, обещаю отпустить на все четыре стороны, только сдавайтесь и выпустите графиню!
Теперь все в домике переглянулись.
— Кто им поверит? — глухо проговорил Птаха. Тогда с пола поднялась Людвига.
— Разрешите мне поговорить с этим офицером, и я добьюсь вам свободы! Прошу вас поверить моему честному слову, что я вас не обману! Ведь сопротивление бесполезно. Они вас убьют. Я умоляю вас, пане Раевский! — еще более волнуясь, обратилась она к Раймонду.
Подавленный Раймонд даже не взглянул на нее.
— Пани графине можно верить. Она славная женщина, не в пример пани Стефании, — неожиданно поддержала Людвигу Франциска. — Она среди графов самая честная и добрая!
Птаха несколько мгновений пристально всматривался в Людвигу. Она ответила ему правдивым взглядом.
— Что же, пущай говорит. Увидим, куда оно пойдет, — наконец, согласился он.
Никто не возразил. Безвыходность положения была ясна всем.
— Говорите! — согласился Раймонд.
— Пане Заремба, это говорю я — Людвига Могельницкая!
— Вы живы, вельможная пани? Не тревожьтесь, мы сейчас вас вызволим! — кричал ей Заремба.
— Я жива и здорова. Вы обещаете, пане поручик, что отпустите всех, здесь находящихся, на волю? Тогда они сдадутся без боя…
— Отпущу. Пусть сдаются.
— Это слово дворянина и офицера? Я за вас поручилась своей честью. Вы меня не опозорите? Скажите прямо!
— Пусть сдаются, отпущу на все четыре стороны.
— Я верю вашей чести, пане Заремба, и буду просить находящихся здесь сдаваться.
Людвига обернулась к Раймонду.
— Я знаю Зарембу — это честный офицер. Он выполнит свое слово. Сложите оружие, и он отпустит вас на свободу, я верю в это! — умоляюще говорила она.
— Что ты скажешь, Сарра? — спросил Раймонд, нагибаясь к сидящей на полу девушке.
— Обманут они нас, Раймонд… Какой позор! Что мы наделали!..
— Нет, они не посмеют этого сделать. Я буду вас защищать, — уверяла ее Людвига.
После короткого совещания решено было сдаться. Первым на крыльцо вышел Птаха. Он сразу же наткнулся на труп хромого партизана. И ему впервые стало страшно.
Дом был окружен солдатами. Около крыльца стоял с револьвером в руке Заремба. Птаха взглянул ему в глаза и понял, что дальше этого двора не уйти. И ему стало жаль себя.
Последними вышли женщины, среди них Людвига. Парней сразу же стали обыскивать. Несколько солдат бросились в дом забирать оружие.
— Поздравляю вас, графиня, со счастливым исходом! — взял под козырек Заремба, щелкая шпорами.
— Добрый день, пане Заремба! — пожала ему руку Людвига.
— Уберите этих отсюда! — приказал он и повернулся к. Людвиге. — Скажите, как эти негодяи с вами обращались?
— Очень хорошо. Вы их сейчас отпустите? Заремба презрительно усмехнулся.
— Стоит ли говорить об этой швали! Слава богу, что вы живы! Пан полковник всю ночь не спал. Пойдемте, я вас проведу к саням. Пан Владислав тоже здесь. Мы с ним немножко поссорились, он там… — сказал Заремба и подал Людвиге руку.
— Пане Заремба, я хочу, чтобы вы их отпустили при мне. Я, конечно, верю вашему слову, но они поверили только мне, и это меня обязывает, — начиная тревожиться, сказала Людвига.
— О каком слове может идти речь? Вы помогли нам, за это большое спасибо. А с этим быдлом нечего церемониться.
Как бы иллюстрируя его мысли, один из солдат толкнул Олесю прикладом в спину.
— Пошла, говорят тебе! — шипел он на девушку, не желавшую уходить.
Олеся упала. Птаха кинулся к солдату.
— Не смей бить!
Сержант Кобыльский страшным ударом приклада в лицо свалил Андрия на землю.
— Ах, вот ваша честь, убийцы! — крикнула Сарра.
Один из солдат ударил ее плетью по лицу. Опрокинув стоящего перед ним солдата, Раймонд бросился на защиту. Заремба выстрелил в него, но промахнулся. Град ударов посыпался на Раймонда. Его били прикладами, нагайками…
Безоружный Леон кинулся в эту гущу спасать товарища.
Во время этой свалки жандармский сержант Кобыльский и двое солдат схватили поднявшуюся Олесю и потащили ее, Франциска бросилась за ними.
— Куда вы ее тащите, негодяи! Пани графиня, спасайте же! — кричала Франциска, обезумев.
Она не отпускала Олесю.
— Заремба, остановите эту подлость! Я презираю вас! Вы… негодяй! — вскрикнула Людвига.
Лицо поручика залилось густой краской.
— Отставить! По местам, пся ваша мать! — заорал он: — Кобыльский, бросьте девчонку, говорю вам!
Солдаты прекратили избиение и медленно отходили в сторону. Жандармы отпустили Олесю. Кровавые полосы от нагаек на лицах Сарры и Раймонда, кровь на лице неподвижно лежавшего на снегу Птахи и все только что происшедшее казалось Людвиге кошмаром. Залитый кровью Птаха шевельнулся. Он пришел в себя. Людвига нагнулась над ним, рыдая. Она помогла ему подняться. Он встал, пошатываясь, взглянул на нее с дикой ненавистью и, судорожно кашляя, еле шевеля разбитыми губами, выплюнул на ладонь три окровавленных зуба.