Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Рассказы и повести
— Да, слишком долго ждать. Хлеб с целины нужен сейчас. Сейчас. — Солнце уже коснулось краем горизонта. — Будем пахать, сеять, снимать урожай, и строить дома, и прокладывать дороги. Без промедления. Сейчас же.
Я молча кивнул, но душу мою терзало сомнение: слишком диким казался мне этот край, и не верилось, что через какие-то годы безлюдье и вековое молчание степи будут только темой для нас, писателей.
— Может, так оно и будет, — сказал я.
Приятель, усмехнувшись, обернулся ко мне:
— Интеллигентский червячок сомнения?
Я снова мотнул головой. Приятель похлопал меня по плечу:
— Приезжай сюда годика через три-четыре, Фома неверующий.
— Приеду, — сказал я.
До поздней ночи колесили мы по степи. Из-за гор на смену дневному светилу выплыла луна. Осиянные ею вершины гор словно бы приблизились, а провалы ущелий четко выделялись на синеватом фоне склонов. Лунный свет растекся по степи, прохлада ночи гнала прочь дневную усталость. Я мог бы всю ночь напролет ехать в машине под ровный, успокаивающий голос моего приятеля, рассказывавшего о своих скитаниях по целине. Изредка он останавливал машину и говорил мне, что вот здесь расположится стан первой тракторной бригады нового совхоза, а вон там, за песчаными барханами, второй, а еще дальше на юг, километрах в пятидесяти от центральной усадьбы, — участки прочих восьми бригад.
— Сколько же в конце концов будет земли у этого совхоза? — вырвалось у меня.
— Сорок тысяч гектаров пахотной, шестьдесят тысяч гектаров под пастбища в горах и тысяча гектаров под огороды и сады.
— Брось шутить, — огрызнулся я. — Сады! Это луна на тебя действует, вот ты и фантазируешь… Чтобы здесь были сады? В этой пустыне? Чему угодно поверю, но уж этому — извини.
— Года через три-четыре угостим тебя яблоками из здешних садов.
— Теперь уж непременно приеду сюда, — выпалил я. — Приеду, хотя бы затем, чтобы уличить тебя в диком фантазерстве.
— Ну, посмотрим, — хладнокровно ответил приятель, — посмотрим, кто из нас больше способен на фантазерство, ты, писатель, или я, простой смертный.
….. Ночью я видел сон, будто хожу вдоль горной реки, и вдруг перед моими глазами предстал сад, огромный, цветущий, и дети резвились в нем, и падал на мою голову яблоневый цвет.
Поэма о ДиканькеЗнаете ли вы что-нибудь о Диканьке? Да нет, где уж там… Ничего вы не знаете о ней. Господи боже мой, два самых великих русских писателя нашли время поведать миру о знаменитой Диканьке, которая известна теперь всему миру, а вы, теперешние писатели, что вы изобразили о той нашей Диканьке, что вы знаете о ней? Скорблю, скорблю душевно… Вы вспомните только:
Богат и славен Кочубей,
Его луга необозримы;
Там табуны его коней
Пасутся вольно, нехранимы.
Кругом Полтавы хутора
Окружены его садами…
Э, да что говорить! А вспомните дальше, что писал Александр Сергеевич Пушкин, вспомните, как Орлик допрашивал Кочубея:
…Мы знаем,
Что ты несчетно был богат;
Мы знаем, не единый клад
Тобой в Диканьке укрываем,
Свершиться казнь твоя должна;
Твое имение сполна
В казну поступит войсковую —
Таков закон. Я указую
Тебе последний долг: открой,
Где клады, скрытые тобой…
Вот как писалось о Диканьке в прошлые времена настоящими писателями! Хутора под Полтавой… Да знаете ли вы, что эти Кочубеевы хутора были как раз под Диканькой, что еще до недавних пор были там целы развалины Кочубеева дворца, а в нашей церквушке хранилась окровавленная рубаха Кочубея, тайно снятая с него друзьями после казни… А первые рассказы Гоголя как называются… «Вечера на хуторе близ Диканьки» — вот как они называются. И изданы они были пасечником Рудым Паньком из-под Диканьки, вот кем! Вы помните, что писал этот самый Панько? Вот что он писал: «…как будете, господа, ехать ко мне, то прямехонько берите путь по столбовой дороге на Диканьку…» Когда мне было лет одиннадцать, с того времени полста лет утекло с гаком, мы с ребятишками облазили всю округу — все искали Кочубеевы клады, которые так и не достались проклятому изменнику, холопу короля шведского Карла Двенадцатого, окаянному гетману Мазепе, не к ночи будь он помянут… Недаром ему попы поют анафему при случае, так и надо прохвосту! Нет, не нашли мы тех кладов! Не разыскали и хуторов под Диканькой, где случились «Вечера», описанные Гоголем, и ни один черт не мог сказать нам, помнит ли он Рудого Паньку, который издал те «Вечера», — их теперь читает весь мир от мала до велика, поверьте мне! Уж мы вовсю старались, не пропустили ни единого, самого старого деда, все просили припомнить, не знавал ли он сам, его отец или дед того Панька Рудого… Так ведь нет, никто не вспомнил! А вернее всего, как я много лет спустя догадался, все это Гоголь выдумал из своей головы, а пасечника Панька приплел просто так, для красного словца… Но как бы там ни было, от того слава нашей Диканьки не померкнет во веки веков… Что написано пером, не вырубить топором, так-то говаривали наши деды… Ах, милая, родная Диканька, есть ли место краше тебя на всем великом белом свете? Так нет же, ей-право нет!
Тут Остап Чуб замолчал, дабы набить трубку махоркой, а Чубиха тем временем вздыхала, вспоминая Диканьку, а может быть, молодость, проведенную в тех знаменитых и прекрасных местах… Сидели мы в саду Остапа Ондреевича, позади их дома на центральной усадьбе совхоза, сидели в беседке, искусно построенной самим Чубом над обрывом той самой говорливой горной речки, рокот которой я слышал четыре года назад, когда еще не было тут ни дома Чуба, ни прочих домов и не верилось, что буду я есть яблоки, выращенные на целине… А теперь стояло на столе блюдо с белым наливом, сочным-пресочным, только что сорванным Матреной Федоровной с шестилетних яблонь. Рядом помещался штоф с горилкой и бутыль с бесподобной малиновой наливкой, изготовленной той же Матреной Федоровной из собственной малины, росшей вдоль обрывистого речного берега.
Как и четыре года назад, плыла луна над нашими головами, и мирно спали в тот ночной час вершины Ала-Тау.
— Нет, быть не может во всем мире места краше Диканьки, — начал снова Остап Чуб, когда в жерле его трубки появился багровый бугорок и в прохладном, неподвижном воздухе повисла струйка синеватого дыма. — Вот, говорят, в Москве построены на удивление людям дома аж в двадцать этажей… Конечно, нет таких домов в Диканьке… Но скажите мне по чести, разве есть в Москве такой воздух, как в Диканьке? И найдете ли вы там такие вишневые сады? Может, полями просторными, как море, среди которых расположилась наша Диканька, вы можете похвастаться? Так хвастайтесь, прошу вас, сделайте милость!
Мне не было никакой охоты хвастаться чем бы то ни было, особенно домами «аж в двадцать этажей», и я смолчал.
— Вот видишь, Матрена, — победоносно возгласил Остап Чуб, — он молчит… Боже ж мой! Да если бы появился новый Гоголь, приехал бы в Диканьку, он бы еще и не такие «Вечера» написал про наше життя…
Конечно, не только Гоголю нашлась бы работа в Диканьке, но и самому Пушкину, появись такой на свете. Эх, вот бы кто воспел наши привольные колхозные поля, нашу золотую пшеничку, наши сады, кукурузу нашу ростом… — Чуб опасливо взглянул в сторону супруги, — ростом эдак метра в три, нашу свеклу сахарную, наших породистых коров, ярмарки наши, что выйдут почище Сорочинских. Да-а, не одна бы тема нашлась для поэмы о нашей Диканьке Александру Сергеевичу, мир его праху, что упомянул в бессмертных творениях своих мою родину.
Чубиха смахнула набежавшую слезу. Остап Чуб прочистил горло трубным кашлем. Говор горного потока стал слышнее. Длинные тени легли на долину от горных вершин, и потянуло ночным холодком.
Два слова о супругахВоспользовавшись молчанием моих хозяев (они пригласили меня заночевать у них), возьмусь за описание их внешнего вида. Фигуры, что Чуб, что Чубиха, примечательные, и я не нашел в совхозе людей такой достаточной породы, как Остап Ондреевич и Матрена Федоровна.
Начну с хозяина. Это был рослый мужчина, как говорится, косая сажень в плечах, с могучим торсом, воловьей шеей и головой, о чем уже упомянуто выше, величиной в добрый арбуз. При лунном свете она казалась серебряной из-за щетины, давно не бритой и стоявшей ежиком. Кроме щетины голову сию украшал клок длинных волос, свисающих к левому уху, именуемый «оселедцем», — то была в стародавние времена всенепременная принадлежность каждого уважающего себя казака из Запорожской Сечи. Одет был Остап Чуб в просторную украинскую рубаху с открытым воротом. Она оголяла его могучую шею с кадыком, выпирающим несколько вперед. Кроме того, были на нем штаны, тоже казацкого фасона из тех, что «широки, як Черное море». Короче говоря, являл он собой почти точный портрет знаменитого гоголевского забияки и драчуна Тараса Бульбы, да и в повадках Чуба наблюдалось немало от того запорожского воина, бившегося насмерть за отчизну и веру.
