Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Рассказы и повести
Двадцать пятого января тысяча девятьсот сорок пятого года мы соединились со своими наступавшими воинскими частями, передав им тридцать пленных немцев.
К тому времени войска 1-го Белорусского фронта освободили Кельце, Радом, Варшаву, потом Лодзь. Части 1-го Украинского фронта, выбив немцев из Ченстохова, 19 января вошли в Краков, а 28 января очистили от фашистов Верхне-Силезский промышленный район и его центр город Катовице. 23 января войска этого же фронта вышли на Одер.
Начиналось последнее и одно из самых ожесточенных сражений войны. Оно продолжалось до мая, когда под ударами Красной Армии рухнула империя Гитлера.
Я проработала в тылу врага 10 месяцев, передав штабу фронта более трехсот радиограмм.
Самая большая награда для разведчика — это сознание того, что его работа не пропала даром. Когда меня награждали орденом Отечественной войны II степени, мне сказали:
— Ваши радиограммы подтверждены боями.
1973
Жизнеописание Остапа Чуба, составленное с его слов и со слов его достопочтенной супруги и опубликованное для всеобщего сведения, а также в назидание потомству
Не далее как два года назад случилось мне видеть такое, что потрясло до глубины души. Было это в Крыму, в каком-то парке, не помню уж точно в каком, — может быть, в Ялте, а может, в Мисхоре.
Представьте дорожку, покрытую асфальтом толщиной примерно в три-четыре сантиметра. Через эту толщу пробилась на свет божий ничтожная травинка, эдакий тоненький и востренький стебелек длиной в мизинец, нежно-зеленый и слабенький, только что вылезший из семечка, неведомо как попавшего под асфальт.
Сначала мне показалось, что травинке просто повезло: в асфальте, думал, образовалась трещинка, и стебелечек, тут как тут, пролез через нее, словно нитка через игольное ушко. Так нет же! При самом тщательном осмотре я убедился, что никакой трещины в асфальте и в помине нет! Больше того, когда я внимательнее рассмотрел это место, вздев для того на нос очки, я увидал, что травинка не просто вылезла из-под асфальта, но и как бы взорвала его, а рядом с ней пробивались наружу еще несколько стебельков.
«Боже, — подумал я, — какая же сила в этом маленьком и слабеньком создании, если оно могло разрушить то, что под силу человеку?»
Сколько же надо было преодолеть травинке всяких препятствий, сколько терпения и мужества набраться, чтобы увидеть солнечный свет, ощутить тепло мира и расти и размножаться, несмотря ни на какие преграды!
Долго сидел я на скамейке, разглядывая могучую эту силу, воплощенную в еле приметном творении природы, и ушел, думая о нем и до сих пор вспоминая тот случай, поразивший меня.
Вторая присказкаДостопочтеннейшая Матрена Федоровна, или, как все ее звали, Чубиха, под великим секретом сообщила мне, что ее супруг, то есть Остап Чуб, «всякие хфантазии» обожает до бесконечности и способен «нагородить горы Араратские» про себя и про свое семейство, поэтому, мол, не каждому его слову верить надобно… Короче говоря, Остап Чуб, выражаясь более вульгарно, любил прихвастнуть при случае и сочинить басню, не моргнув глазом и не поведя бровью, что, к слову сказать, я выяснил примерно минут через пять после нашего с ним знакомства. Имея в виду слабость Чуба к «хфантазиям и басням» и не желая огорчать его, пришлось мне, во-первых, переменить моему новознакомцу имя и фамилию, а во-вторых, поселить не там, где он жил, когда мы с ним встретились и где он проживает о сю пору.
Знакомство— Вы звидкиля? — таким вопросом встретил меня Остап Чуб, причем тон его был, прямо скажу, далеко не любезный.
— Из Москвы.
— Эге ж! — Чуб подкрутил сивый ус, росший вниз по-казацки, и посмотрел на меня неприязненно. — Вы к нам чи по делам, чи по керивництву?
— По делам.
— Эге ж. Якое ж ваше занятие?
— Я писатель.
— Эге же. Якое же ваше призвище?
Я сказал.
— Не слыхав. А что ж вы написали?
— Пять романов.
— Не читав. А для кино писав?
— Писал.
— Что сь?
Я назвал сценарии, по которым были поставлены фильмы.
— Не видав, — сказал Чуб.
Воцарилось молчание. Я чувствовал себя уязвленным: признаться, о своей популярности я был несколько лучшего мнения.
Чуб снова подкрутил ус и, хитро подмигнув мне, сказал:
— А того кулака в первом своем романе вы написали здорово. Здорово, не сойти мне с этого места!
Я воззрился на Чуба остолбенелыми глазами, но, вспомнив рекомендацию, данную его супругой, понял, что этот сивоусый верзила решил меня разыграть.
— Теперь позвольте спросить вас, товарищ Чуб, вы с каждым новым человеком знакомитесь эдаким манером?
Чуб опять подмигнул мне:
— Случается, но редко.
— Почему же так случилось именно со мной?
— А я подумал, не из той ли вы комиссии, которая была у меня утром.
— Из какой, черт побери, комиссии?
— Из руководящей.
— Не понимаю! — раздраженно вырвалось у меня.
— А что ж тут не понимать? Вчера были три комиссии, позавчера — пять и сегодня — две. — Чуб вздохнул. — И все по руководству. А отдельных руководителей наезжает каждый день бессчетно. — Подумал и добавил: — Двадцать восемь человек за день. Это уж как пить дать.
Памятуя о словах Чубихи, я осторожно сказал:
— Давайте скинем две трети — и будет как раз…
— Что скинем?
— Число комиссий и ответственных людей, беспокоящих вас…
Чуб подозрительно взглянул на меня:
— Уж не разговаривали ли вы с моей старухой?
— Было такое дело, — признался я.
Чуб почесал голый затылок. Потом помолчал. Потом сказал:
— Пожалуй, скинем.
Я рассмеялся. Чуб рассвирепел:
— Вы думаете, что и этого мало? Мне работать надо, а тут приезжают разные в машинах, то им скажи, то покажи, то докажи… Вот я и подумал, что и вы из них.
— Вообще-то говоря, вы правы. Но мне тоже надо кое-что показать, рассказать и доказать. Такое уж мое дело.
— Эге ж, — согласился Чуб, принимаясь обрабатывать ладонями голову величиной в добрый арбуз. — Так вы ж писатель. Вам какую небылицу ни преподнеси, вы всему поверите, потому что сами были-небылицы сочиняете. А комиссиям хфакты подавай, их басней не угостишь.
— Тогда плохо ваше дело, — тут же нашелся я. — Мне нужны факты и были-небылицы. Не погнушаюсь я и баснями, если они того стоят, потому что у каждой басни есть мораль.
Сидели мы с Чубом под парусиновым навесом на скамейках, отполированных несчетным количеством людей, протиравших здесь свои штаны в течение четырех лет. Слабый ветерок приносил из степи запахи пшеницы, созревшей под лучами полыхающего солнца: оно начало жарить во всю силу с рассвета, а в голубом, до боли в глазах ярко-синем небе не было приметно ни одного облачка. Далеко на востоке в растекающемся мареве жаркого дня едва виднелись голубоватые вершины Ала-Тау с темными провалами ущелий. Прохлада, набегая оттуда, смягчала зной и обсушивала пот, выступивший на наших лицах.
— Ну и жара, — нарушил я молчание.
— Жара! — подхватил Чуб с сердитым выражением в глазах. — Настоящую жару вы, видно, знать не знаете.
— С меня достаточно и этой, — устало возразил я, обмахиваясь кепкой.
— Вам-то ничего! Сидите себе и кепочкой помахиваете. — Чуб насупился. — А каково тем, кто работает в степи?
Было ясно, что Чуб сердится на меня за то, что я вел переговоры с Чубихой и не только выяснил кое-какие слабые стороны его характера, но и, не мудрствуя лукаво, сразу же поставил точки над «и», уличив в неиссякаемой склонности к горам Араратским.
— Вы, видно, сейчас не в духе, — без околичностей начал я. — Но как ни верти, разговаривать со мной придется. Вы человек занятой, но и я не болтаться по степи приехал. Когда и где мы встретимся?
— А почему вам вздумалось, будто мне так уж интересно разговаривать с вами? — Чуб гневно покусывал усы и сопел. Нос у него был из тех, мимо которых не пройдешь запросто: эдакая могучая картофелина, выщербленная там и здесь, с пучками рыжих волос солидного размера и густоты, росших из огромных ноздрей. Сопение поэтому было трубное, и уж по одному этому признаку можно было в точности установить, в каком расположении духа пребывает обладатель столь почтенного украшения, занимавшего немалую часть на почерневшей от загара физиономии моего собеседника.
— Потому что, — отвечал я, сдерживая себя от резкости, — ваша супруга рассказала мне кое-что из вашего житья-бытья, но рассказала второпях, выражаясь научно, схематично. А мне бы хотелось послушать о вашей жизни более распространительный рассказ.
— Бабам, известно, делать нечего, вот они и болтают всякое, — пробурчал Чуб, но уже более смягченным тоном.
