Виктор Попов - Закон-тайга
— Почему? — удивился он.
— Потому что все счастливы быть не могут. Человек и счастлив только оттого, что может сравнить себя с другими. Право на счастье имеют только люди особенные.
— Это неправильно, — сказал он. Я верю, что могут быть счастливы все. Может быть, это придет постепенно, начиная с тех, кого ты называешь особенными. Но только не прийти — не может. Ведь с каждым поколением люди становятся мудрей и все отчетливей понимают, что жизнь — штука дорогая и надо делать все возможное, чтобы ее не портить.
— К сожалению, это понимают далеко не все. — Чуть подумав, она рассмеялась. — Я вот первая не понимаю.
— И портишь себе жизнь?
— Ну, насчет себя-то я разумею. Другим — случается.
— Это ты чтобы меня подзадорить? Не получится. Знаешь, о чем я сейчас подумал? Было бы здорово, если бы человек начинал наоборот.
— В каком смысле?
— Родился бы старым и мудрым, а потом — молодел.
— Не новое, вообще-то, желание, но заманчивое. Ну, и что бы ты стал делать, родившись мудрецом?
— Насчет новизны ты не совсем права. Обычно человека устраивает средний возраст — лет этак тридцать с небольшим. Вроде и мудр в меру и энергии не занимать.
— Все-таки, что бы ты стал делать, родившись мудрецом?
— Перво-наперво не подавал бы надежд. Самое скверное дело, когда от тебя всю жизнь ждут каких-то свершений, а ты не свершаешь.
— Ха… Достаточно прозрачно.
— Я не о себе. — Он задумчиво навил на палец ее лежавшие на плечах волосы. — Хотя, конечно, и это немножко, но в основном все-таки не о себе. Помню, в школе. В нашем классе учился такой Станислав Шатров… Стасик… Понимаешь, когда слышу слово «вундеркинд», обязательно вспоминаю Стасика.
— И сегодня вспомнил? — спросила она лукаво.
— Это в ресторане-то?.. Вспомнил… Я же тебе говорю: как только услышу слово «вундеркинд»…
— Этот — из другой оперы.
— Так я и понял. Но все-таки, знаешь…
— Знаю.
— А Стасик, действительно, был необыкновенный парень. Учился он… Да ни черта он не учился. Он школьные науки щелкал, как семечки. Однажды мне попалась статейка, кажется, в «Правде», о четырнадцатилетнем студенте.
— В «Известиях». Я тоже обратила внимание.
— Неважно где. Прочитал я и первым делом подумал о Стасике. Ей-богу, захоти он, тоже так смог бы. И логарифмы и тригонометрию он в пятом классе уже знал. В пятнадцать лет стихи начал писать. В областной комсомольской газете печатали. И стихи не плохие. Не какие-нибудь там «флаги-стяги». Есенинствовал, правда, немного, но это могло пройти с годами. Не знаю, что из него получилось бы, но начали вокруг парня хороводы водить: «Ах, наша гордость… ах, украшение школы… ах, ах, ах…» Ахами, наверное, его и сгубили. Комиссий всяческих — член, комсомольского бюро — член, кружков разных — тоже член. Встретил я недавно Верку Полякову, его бывшую пассию… Ныне Веру Семеновну Шатрову. Приехала сюда к матери погостить. Живут они не то в Мариуполе, не то в Мелитополе… В общем, где-то в тех краях. Кончили оба Свердловский юридический, сейчас адвокатствуют. Спрашиваю у нее — почто так, ведь вроде бы в свое время надежды по большому счету возлагались. Она пожала плечами: что со Стасика возьмешь. Он и сейчас еще ребенок. Правда — большой. За что ни возьмется — все получается, все кипит. В каких-то там обществах состоит, лекции читает, беседует. И теперь он на виду. Стасик есть Стасик! Она это сказала с гордостью, а мне — горько стало… Каким человеком мог быть, а остался — Стасиком…
— Ну это, прости меня, от самого человека зависит.
— Не скажи. Окружение либо великий двигатель, либо великий тормоз. Особенно — близкое окружение.
— А ты? Ты своим окружением доволен? — Мария Павловна нагнулась, стараясь заглянуть ему в глаза.
— Опять — на личности…
Он старался уйти от ответа, потому что двусмысленность вопроса была слишком ясна. Он знал, что она хочет услышать. Теперь наставницей, рычагом, который двигает его к цели, она считала себя. Валентины для нее просто не существовало. Не потому, что она была с ней незнакома или считала ее влияние на Виталия Леонтьевича неправильным или недостаточным. Просто она хотела его самого утвердить в мысли, что нынешние его обязанности в корне отличны от прежних. Все, что было до ее появления — было раньше и ей это — глубоко безразлично. Интересует ее сегодня и завтра. Это он должен осмыслить и безоговорочно принять. Но принять такие негласные условия — стало быть поставить себя в зависимость, а это Виталия Леонтьевича не устраивало. Кроме того, где-то в очень далеком уголке мозга жило беспокойство. На днях приедет Валентина, и как-то придется устраиваться. Ясности он себе не представлял и однажды попытался определиться с помощью Марии Павловны. Но вопрос: «Как дальше?» ее не волновал. «Так же, как сегодня. Афишироваться нам незачем. Если до Валентины дойдет, тогда и будем решать».
— Валентина когда приедет? — спросила она после короткого молчания.
— В четверг.
— Послезавтра, значит… Да, погоди. За целый вечер я ни разу не спросила, как у тебя дела?
— Лучше, если бы и сейчас ты перемоглась.
— Это как понимать?
Он шутливо всплеснул руками.
— Ты удивительно напоминаешь мне сейчас Валентину первых лет замужества.
— Значит и она тебя, глупого, любила. А все-таки как?
— Хорошо. Что я могу ответить…
Мария Павловна глотнула воздух, собираясь что-то сказать, но ничего не сказала. Сзади хлопнула дверь и послышался пьяный гомон. Мария Павловна оглянулась, потом вопросительно взглянула на Виталия Леонтьевича.
— А если они сюда?
— Ну и что?
Его внезапно взбудоражила лихая храбрость. И даже захотелось, чтобы пьяные появились и пристали к ним… Судя по голосам, их двое или трое. Но пьяные пошли в другую сторону.
— Ты у меня храбрый, оказывается, — протяжно сказала после напряженно выжидающего молчания Мария Павловна.
Виталий Леонтьевич пожал плечами и промолчал.
Они перекинулись несколькими незначительными, фразами, потом она снова попыталась свести разговор к его занятиям. При этом, вроде бы и отвлеченно, изложила свою точку зрения на предмет:
— Когда человеку есть что делать и он полон мыслей, он не может бездействовать. Его прямо-таки распирает. А лень — та же привычка. Ленивыми не родятся, ленивыми становятся. Дал себе поблажку сегодня, дал завтра, а потом пошло: зачем делать сегодня то, что можно отложить на завтра?
— Суждение достаточно поверхностное. — Он сказал это, пожалуй, излишне резко и, смягчая впечатление, попросил: — Давай прекратим об этом, потому что такой серьезный разговор требует и много времени, и много напряжения. Сегодня мне не хотелось бы его вести. Ведь часто случается, что все ему непонятное человек считает неправильным. При этом он развивает лишь свою точку зрения, а чужую отвергает начисто. И все потому, что он ее не понимает. Это плодит много длительных и бесцельных споров, при которых люди не устанавливают истину, а лишь высказывают свои соображения.
— Давай прекратим, — неожиданно легко согласилась она.
Прошелестела крыльями писклявая летучая мышь, сердито ругнулись гудками катера, их недовольные голоса прокатились по воде и дальним эхом откликнулись в прибрежном бору. За невидимыми бревнами тяжело плеснул кто-то — то ли рыба, то ли поздний купальщик, а они сидели молча, и им казалось, что время остановилось, что на многие версты залегла тишина и кроме них двоих никого нет под черным, роняющим звезды небом. Потом они целовались. От долгого ощущения ее податливых влажных губ у Виталия Леонтьевича сладко кружилась голова и путались мысли.
В конструкторском отделе на их отношения обратили внимание, и когда Виталий Леонтьевич даже по делу подходил к столу Марии Павловны, копировщицы многозначительно переглядывались.
Однажды Павел Матвеевич Скворцов попытался обратить на это внимание Виталия Леонтьевича. Он вошел по какому-то пустячному делу и, кончив его, нерешительно замямлил насчет того, что ходят, мол, слухи.
— Вы о чем? — насторожился Виталий Леонтьевич.
— Ну, как бы это поделикатней…
— Это что, относится к работе?
— И да и нет.
— ДА — НЕТ можете оставить на память. О чем ходят слухи?
— Вы же понимаете…
— Знаете что, Павел Матвеевич. Я уважаю вас как инженера. Вы устраиваете меня как начальник бюро. А роль рыночной сплетницы вам не идет. Я все понимаю и во всем отдаю себе отчет. Теперь вы меня поняли?
— Честное слово, я из самых благих побуждений.
— Я и не думаю, что из подхалимства. У вас еще что-нибудь ко мне есть?.. Да, кстати, как у нас с ДРС-4?
Хотя с Павлом Матвеевичем Виталий Леонтьевич вел себя подобающе, на самом деле он обеспокоился, насторожился и на каждого работника отдела стал смотреть с подозрением. Если он подходил к группе и при его приближении разговор смолкал, он думал, что говорили о нем, и, чувствуя, что краснеет, развязно осведомлялся о чем-нибудь; если же беседа продолжалась, то Виталий Леонтьевич предполагал, что разговаривающие по молчаливому уговору вдруг сменили тему. Эта постоянная связь окружающего с собой сделала его минимальным и неуравновешенным.
