Александр Доронин - Перепелка — птица полевая
В Кочелай Судосев доехал вовремя. Встречу почему-то вел начальник райотдела милиции Давлетов. Около него сидел начальник Числава из Саранска, Сыропятов, который недавно корил Симагина. Нового ничего не сказали. Говорили, как нужно охранять озера и реки, пополнять рыбные запасы. В конце снова взял слово Давлетов. По его мнению, о Суре в районе переживали одни лишь милиционеры. Они, говорил, с нее не вылезают.
«Зачем оттуда выходить, — думал Числав, — жирные лещи сами плавают перед ними». Недавно тоже двоих милиционеров застал во время ловли бреднем. Сразу от него удрали. Поняли, чем это пахнет. С работы выгонят, в ноги Давлетову не упадешь — прощать он не любит.
Домой Числав собрался на последнем автобусе. Лодку оставил около дома Симагиных — кончился бензин. И у Толи не было. Помог бы, да нечем.
Доехав до Вармазейки, Числав слез не около почты, где останавливался автобус, а в конце села. Ему захотелось пройтись пешком. Прокаленный асфальт чувствовался даже через ботинки.
В домах горели огни, молодежь спешила в клуб. Числав давно там не был. Друзья все переженились, один Витя Пичинкин холост. Недавно Числав встретился с ним у колхозного правления — сразу его даже не узнал: отпустил бороду. Витя убежал с лесничества — надоело ему ругаться с директором лесокомбината. В фермеры, говорит, уйду. Думает вновь возродить родную Петровку. Мечта хорошая, да вот только как поднять свое хозяйство? Вон, у них Вармазейке сколько домов, и в тех вскоре некому будет жить. Молодежь уезжает в город, не веря в завтрашний день села. А вот он, Числав, сюда привез свою семью. В Ульяновске имел хорошую квартиру, работал на заводе, на хорошем месте, — и вот тебе, всё это оставил. Не зря Саша Полевкин, с кем служил в Афгане, написал ему из Самары: «Ты, Числав, каким был раньше — верящим в родословные корни, таким и до сих пор остался…»
Когда сильные корни — земля тебя крепко держит. Сколько молодых людей покинули родные места! И сейчас они как тоненькие веточки под ветром: ветер не дунет — на солнце глядят, дунет холодком — и они прижмутся. Мать-земля, вот кто кормит человека!
Думая об этом, Числав неожиданно остановился. Перед ним стоял утонувший в крапиве каменный дом. Окна его были забиты досками, они потемнели, пугали прохожих.
Лет двадцать тому назад здесь жил какой-то старик. Он и сейчас стоит перед глазами Числава: худенький, борода белая, будто первый снег. Старик ходил, опираясь на палку, люди боялись его. Боялись, или, возможно, тогда им так казалось, сельским ребятишкам?
Они боялись вот и этого тополя, который ухом поросенка опустил нижнюю ветку над оврагом и как будто так охранял домик от зимних и осенних стуж. Старик, конечно, ничем не пугал. Жил и жил один, плохих слов от него не слышали. Наоборот, всем при встрече снимал соломенную шляпу, кланялся. Эту шляпу носил он зимой и летом, шапку на его голове не видели. Старик жил не так, как все, и поэтому многие его не понимали. Электричество в дом не разрешил провести, днем горела у него керосиновая лампа, ночью сидел впотьмах.
По гостям старик не ходил, даже и к соседям. Приглашали его лишь тогда, когда он нужен был. Псалтырь читал, молился по душам живых и мертвых. Числав и раньше слышал, в молодости старик служил в вармазейской церкви. Однажды взял и написал «отцу всех народов» письмо. Так и так, говорит, начальство дыхнуть никому не дает. Мучает добрых людей, за скотину считает…
Через полгода взяли его куда-то. Видать, письмо его было толковым, ум его и в Москве нужен. Так в селе думали, потом уж узнали, что он в лагерях сидел.
Когда он умер, соседские старики зашли его собрать в последний путь, открыли дощатый длинный сундук, который был для него и ложем, кроме посмертной одежды, там он хранил медный крест, сброшенный с купола старой деревенской церкви.
Оказывается, бывший батюшка тайком, в полночь, вытащил крест с лопухов и принес домой. Хотя тогда теплый ветер перемен веял по всем селам, но многие все равно боялись, что это ненадолго. Почему же сейчас, когда никто никого не боится, люди и днем зашторивают окна занавесками?
Числав довольно долго стоял под окнами крайнего дома. Потом, успокоившись, торопливо зашагал домой. Жена и отец, видимо, давно вернулись с леса, ждали его. Стыдно от них, да куда деться? И здесь, на обочине, он увидел стоящих двух мужчин. Трофим Рузавин с Олегом Вармаськиным его ждали.
— Вы, друзья, на реку бы вышли, там никто не заметит, как встретили меня, — Числав не стал пятиться, хоть и видел: вышли драться, зачем же?
— Как думаешь, инспектор, забыл бы ты вчерашнюю ночь, когда сети изрезал? — У Трофима лицо кипело от злости.
Вармаськин отошел в сторонку. Его совсем не трогал их разговор. Не его сети, зачем раньше времени вмешиваться?
— Я, Трофим, всегда буду останавливать тебя от дрянных дел. Красотой Инешке тебя не обидел, а вот сердцем ты сильно прогнил, — выпалил Числав.
— Зато кулаки у меня не гнилые. На, попробуй! — захрипел Рузавин и неожиданно, резко размахнувшись, ударил Числава в живот. С глаз Судосева искры полетели. Вармаськин приподнял из-под ног большую палку, тоже приготовился к нападению. Числаву сразу вспомнилась поговорка Саши Полевкина: «Нападающему той же палкой, просящему — на серебряном подносе».
Сначала он как будто съежился — так, видать, набирал силу, потом, как внезапно оборвавшийся на ветру натянутый провод, издал громкий клич и сделал резкий выпад. Он вспомнил то, что много раз спасало его в Афганистане. Против духов ходили они не только с автоматами, кулаки им тоже помогали. Рузавин лбом пропахал прогретый за день песок и во весь рост растянулся.
— Хва-а-тит! — прохрипел он.
— Хватит, так хватит. Я сначала думал, что землю будешь целовать, — сквозь зубы выпалил Судосев и засмеялся, когда увидел убегающего Олега. У того ноги длинные, да сам слабак. А еще за друга хотел заступиться!
* * *В чужих руках крошка хлеба кажется ломтем. Кое-кто думает: все с неба падает даром. Не работая. Открой рот — само упадет. Даже ребенок, не крутясь в зыбке, не вывалится. Ферапонт Нилыч всю жизнь трудился за кусок хлеба.
А в старости какая уж косьба — сам держись на ногах. Снохе Наташе он велел возвращаться из леса — дома ждет ребенок, без грудного молока не оставишь. Доехали с Бодонь Илько на машине, тот показал им пай, нарвали для зимы душицу, сноха сразу же уехала. И косить Ферапонт Нилыч не торопился. Сначала с родника принес холодную воду, потом уж наточил косу и, хрипя, закончил один прокос. Коса острая, шла легко, да в руках силы не хватало — боль блуждала по сухожильям дрожжами. Нечего лес смешить, пора домой. Сейчас есть косец — Числав вернулся. Вышел Судосев на лесную дорогу, а там, на его счастье, на лошади догнал сосед Казань Эмель. Выйди чуть позже, восемь километров пришлось бы протопать. Пешком ходить хорошо, да не в его возрасте. Эмель еще будто парень: с дочерью отмахали свой пай — капли усталости не видно на лице. Полжизни сидел в конюховке, разве потеряешь здоровье? Не кувалды поднимать в кузнице, не знает, что такое тяжелый труд…
Сейчас Ферапонт Нилыч отдыхал на веранде. Здесь прохладно. Из приоткрытой форточки, из сада, плыл запах спелых яблок. Внук Максимка тоже под ногами не трется, того бабка днем на улицу выгоняла, где набегался до устали и сейчас спит в передней избе. А вот сам никак не заснет, тяжелые думы в голове кружатся темными облаками. И все они — о родной Вармазейке. О чем другом будет думать, если вся его жизнь, считай, здесь прошла. Тут родился, тут живут его родные, здесь те, с кем поднимал колхоз. Придет время — и отдыхать ляжет на сельское кладбище…
После лагеря они с женой уезжали в Саранск. Одну зиму там прожили. Сам работал на стройке, к каменным домам двери и окна делал, жена ребенка воспитывала, Числава. Половину денег отдавали хозяевам квартиры. Не выдержали, вернулись в родные места. Дарью устроили кассиршей в правление, самого — механиком гидростанции. Когда в село провели электричество, он кузницу принял. Тридцать пять лет стоял над раскаленным железом. Если взвесить, сколько кувалд поднял — все тяжести бы перевесил. Вот она откуда, эта ноющая в сухожилиях боль. Раньше из кочерги узел завязывал, сегодня легкую косу еле держал. Левый бок иногда так заколет — дыхнуть нечем. Сердце бьется как церковный колокол, готово расколоться от боли. Что говорить, года…
Веранда пахла цветами. Растущую в горшке герань сюда, видимо, сноха вынесла. Ферапонт Нилыч зимой хотел ее выбросить, но жена не разрешила. Дом, говорит, украшает. Сейчас вот здесь, на тихой веранде, герань испускала свой, особенный запах. Ферапонт Нилыч встал, нащупал выключатель… Веранда посветлела, словно внутрь спустилось солнце. Тикал на тумбочке маленький, чуть больше воробья, будильник. Шел десятый час. Почти полночь, а Числав все еще не возвращался. «Какие встречи назначают, когда каждая минута на вес золота?» — недовольствовал старик. Широкий подоконник горел красным огнем. Герань цвела всей своей красотой. Листья сочные, с внутренней стороны ворсистые.
