Александр Шмаков - Гарнизон в тайге
— Сегодня ваш брат присягает, — заговорил Силыч. — Без взысканиев служит, сказывал командир, отличник, — и посмотрел на жену. — Петька старательный, в отца.
После завтрака лоцман начал собираться в гарнизон. Жена долго рылась в большом, обитом жестью сундуке. Она достала суконный френч и солдатские брюки мужа, пахнувшие табаком и затхлой сыростью давно не ношенной одежды.
Лицо лоцмана было торжественно, одевал он брюки и френч, медленно и осторожно. Это был костюм, в котором Силыч вернулся на маяк из партизанского отряда после изгнания интервентов с Амура. Заглянув в тусклое зеркало, висевшее на стене, Силыч натянул выцветший картуз с большим козырьком. Когда все было готово, он важно сказал:
— Ну, поехали праздничать, — и, махнув среднему сыну, вышел из сторожки.
Силыч шел неторопливо, выбирал места посуше, боясь выпачкать смазанные дегтем сапоги. Рядом с ним шла жена, подвязанная белым в горошек платком, с накинутой на плечи цветистой шалью, в широкой синей юбке. Всю жизнь Пелагея провела на маяке, никуда не выезжала.
— Ты подтянись-ка, старуха, — заметил Силыч, оглядывая жену, — праздничать едешь!
Пелагея вскинула голову, старательно расправила измятые кисти шали. Она не представляла, что это будет за праздник. Пелагея мелкими шажками спешила за мужем. Он крупно шагал вниз по откосу.
За ними шел Артем в кожанке и галифе. У Артема из-под клетчатой кепки лихо торчал конопляный чуб, задорно блестели синие глаза, над верхней губой несмело пробивался первый пушок. Артем гордился усиками, отец уже называл его женихом.
Силыч спустился вниз и остановился у причала. На воде покачивался катер. Волны шлепали о железные борта, и чуть скрипели старенькие снасти на палубе. Лоцман, прищурившись, посмотрел на последние льдины, уносимые в море, на далекий синеватый берег и, кашлянув, сказал:
— Садимся.
Поддерживая за локоть жену, он помог ей перешагнуть с причала на сыроватую палубу катера и тут же распорядился:
— Быстренько заводи машину, да полный вперед.
Силыч прошел в будку и встал за штурвал. Он легко развернул катер и направил его в разрез волн, насвистывая старую песенку про Ермака.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Это утро принесло Поджарому много хлопот.
— Всем сапоги назеркалить! А звездочки? У кого нет, два шага вперед, арш!
Вышла половина бойцов.
— Ай-ай! — покачал старшина головой. — Ну, хлопчики, дело наше негарно. Вы ж мене зараз разорите! Звездочек нема. Их надо целую бричку для вас.
Поджарый добродушно ухмыльнулся. Его праздничное настроение передавалось красноармейцам. Старшина обошел строй, осмотрел обмундирование, прикинул, не малы ли гимнастерки, не велики ли брюки, у всех ли подворотнички нашиты.
На Поджарого смотрели выбритые, покрытые здоровым румянцем лица. На всех были надеты новенькие гимнастерки. В стороне стояли старослужащие. Их можно было отличить от первогодников по сапогам, исцарапанным сучьями, выцветшим фуражкам. Они со вниманием наблюдали за старшиной, улыбались, глаза их словно говорили: «Это нам известно».
Обветренные лица, возмужалые рослые фигуры красноармейцев радовали Поджарого.
— Беда! Вымахали, як километры, обмундирование не подберешь.
Старослужащие рассмеялись.
— Цы-ы! Який смех! Старшинке целое горе.
— Комроты идет, — подсказал чей-то голос, и старшина молниеносно скомандовал:
— Равняй-йсь! Смирно-о!
Начальник связи Овсюгов остановился и взял под козырек.
— Товарищ командир роты, бойцы наряжены в летнее обмундирование. У двух гимнастерки не по росту, чуточку руки длинны…
— Звездочки? — сдерживая улыбку, спросил Овсюгов.
— Будут у всех.
Начальник связи поздравил красноармейцев с праздником и добавил:
— Бойцов отпустить до распоряжения начгара.
— Разойдись! — прогремел басок старшины. — Быть готовым строиться к параду.
За красноармейцев Поджарый был уверен. «Все в порядке, выйдут на парад, як на праздник». Его охватили бурные, праздничные чувства: «Сам начгар назначил в ассистенты… Какая честь!» Старшина шел в штаб с таким чувством, какое бушевало в нем, когда Поджарый в бою под Джалайнором нес на плечах станковый пулемет. Он был пулеметчиком во взводе Крюкова. Командир взвода простуженным голосом приказал ему занять новый огневой рубеж. Когда стреляют кругом, думать много не приходится — тут надо решать. Поджарый, не огибая болота, пошел напрямик: «Так ближе». Ноги вязли по колена в замерзающем болоте. Трясина становилась жиже. Поджарый поздно понял свою ошибку «Это будет рубеж». Он расстегнул ремень и рванул на себе шинель. На руках остались только рукава: «Вот и добре». Поджарый раскинул шинель и установил пулемет. Пулемет погряз в трясине и образовал подобие окопа с естественным бруствером. «Шрапнелью не выбьешь из такого гнезда». Он долго держал свою позицию. Мерзли руки, он обогревал их о горячий кожух пулемета, а после боя вынес пулемет обратно. Как вынес — сам не знает, помнил лишь одно: надо было приказ выполнить. Из госпиталя вышел, остался на сверхсрочную службу. С тех пор в армии…
Ассистенты собрались в штабе. Знамя еще было завернуто, и его держал Колесников.
— Подразделения выстроены на плацу для принятия красной присяги, — доложил дежурный по части Ласточкин. Он был счастлив: дежурство его совпало с майскими торжествами.
— Развернуть знамя, — приказал Мартьянов.
— Развернуть знамя! — звонко повторил Ласточкин.
Ассистенты с боевым орденским знаменем полка вышли из штаба.
Пасмурное утро теперь почти разгулялось. Последние клочки разорванного тумана таяли в лазурном небе. Дали подернулись синей поволокой. С высокого неба выглянуло солнце, заблестели лужи, засверкали оставшиеся косяки хрупкого снега.
«Теперь и денек подбодрит», — обрадовался Мартьянов. Он и так с опозданием приказал строить подразделения, выжидая, когда земля очистится от тумана.
Четырехугольники подразделений подходили к плацу. Парадом командовал Гейнаров. Подтянутый, весь подобранный, он отбежал от музвзвода и, остановившись против колонны красноармейцев, подал ясно и сильно:
— Под знамя-а! Смирно!
Стройно вступил оркестр. Ком роты Колесников со знаменем и ассистентами торжественно прошел мимо застывших шеренг и занял свое место на правом фланге около трибуны, обитой кумачом и украшенной гирляндами из пихты.
Сзади трибуны, на скамейках, сидели приглашенные: гости, семьи начсостава, рабочие-строители. В переднем ряду находился Ничах. Рядом с ним — Силыч со своей семьей. Тут же Бурцев с женой, рыбаки из соседних колхозов.
— Не узнаю Петеньку, не узнаю… — говорила Пелагея. Она протиснулась вперед и долго, не отрываясь, глядела на колонну красноармейцев. — Да где же он? — приставала она к Силычу, и тот гордо пояснял:
— Во втором ряду! Слева третий, чуть фуражка набекрень. Выше всех голову держит.
— Петруша-а, милый! — вскрикивала она.
Силыч сердито взглядывал на жену, но заметив на ее лице слезы, шептал:
— Чего разревелась? — и чувствовал сам, как по щекам его сбегают теплые слезы.
— Расстроила и меня-то, старая, — дружелюбно ворчал он и повторял вместе с бойцами простые, но могучие слова:
— Я, сын трудового народа…
Пелагея в волнении тянулась рукой к Артему, прижимала сына к себе. — Брат-то, брат-то какой у тебя красавец…
А Мартьянов читал присягу. Голос его звучал спокойно, уверенно. Каждое слово слышалось отчетливо и звонко. Силыч смотрел на застывшие ровные шеренги бойцов, на винтовки и отливающие сталью штыки, устремленные на восток, смотрел и думал, как величественна и сильна теперь Красная Армия.
Ничах видел Кирюшу Бельды и радовался: «Штык его не дрогнет, глаз не моргнет, рука крепка». Голова клонилась, черная коса спадала с плеч. «Какая тяжелая коса…» Ничах впервые почувствовал, что коса лишняя и ненужная. Он откинул ее за спину и чему-то улыбнулся. Теперь он сделает так, как хочется Минги. «Кирюша Бельды без косы и самый сильный человек в стойбище».
Ничах, вытянув шею, беззвучно шевелит губами. Точно завороженный, он смотрит на поблескивающие штыки.
Партизан Бурцев замер, не шевелится. Брови его нависли. Только простреленная губа мелко и часто дрожит. «Крепче держи винтовку, Григорий, тебя вырастил партизан», — будто говорит его взгляд. Бурцеву кажется, что он и сам находится в ровной шеренге бойцов и тоже держит на изготовке винтовку. Строгий, нахмуренный, он про себя повторяет слова присяги:
— Я обязуюсь по первому зову…
Рядом с Бурцевым стоит Агафья. С каким нетерпеливым волнением ждала она этой минуты, этой второй встречи с Мартьяновым. И опять почти та же обстановка: перед нею люди, и там среди них — сын и отец. Агафье боязно, как и тогда при встрече в стойбище. Хочется смотреть на Мартьянова, увидеть около него Григория и страшно: вдруг он узнает и заметит ее здесь. И Агафья прижимается к мужу, слушает Мартьянова с замирающим сердцем. Выдержит ли оно такое испытание?
