Аркадий Первенцев - Огненная земля
Рыбалко повел ударную группу. Букреев руководил операцией и выдержал сильный огневой налет, открытый немцами по позициям первой роты. Через час, при сгущенных сумерках, высотка была отштурмована и закреплена. Пьяный от удачи, Рыбалко хвалился трофеями. Им было захвачено три пулемета, ротный миномет и восемнадцать винтовок.
— Хоть подремать зараз можно, товарищ капитан. Цеплялись за нее фрицы, не дай боже. Отчаливать пришлось вручную…
Букреев возвращался в хорошем расположении духа. Манжула с удивлением услыхал, как его командир насвистывал арию из Травиаты, известную ему, — не один раз исполнялась на линкоре шефами.
Высоко поднимем наш кубок заздравный
И жадно прильнем к нему устами…
Из темноты вышла Таня и незаметно приблизилась к Букрееву, когда он выходил из траншеи, подрытой к маяку.
— Я очень рад, Таня. Очень рад вас видеть.
— Вы сегодня себя неправильно ведете, — мягко укорила она, — зачем рисковать.
— Ну, какой риск! Мы вот здесь, на этом месте не меньше рискуем: в любую секунду можем протянуть ноги от шального снаряда. Давайте в КП. — Он взял ее за руку. — За мной, Таня.
— Я прошу вас, Николай Александрович, — говорила она, наклоняясь к его уху, когда они спускались, — если батальон лишится вас, будет очень плохо.
— Разве? Не может быть!
В кубрике пахло рыбой. Кулибаба жарил на консервном жире султанку и ставриду, наглушенную немецкими снарядами и выловленную в море Горбанем.
— Вот и готов ужин! — Букреев снял ватник, фуражку, с удовольствием расчесал волосы гребнем. — Можно и умыться.
— Давайте я вам полью, Николай Александрович.
— О, нет, Таня, — расстегивая воротник и заворачивая его, сказал Букреев. — Умыванье дело интимное. Мне, как и обычно, поможет Манжула.
Букреев мылил озябшие руки, наблюдая, как Таня, склонившись у печки, жарила семечки, выдираемые Горбанем из розовотелой тыквы, разрубленной надвое тесаком.
— Высоко поднимем наш кубок заздравный, — мурлыкал Букреев.
— Скоро октябрьские праздники, Николай Александрович, — не оборачиваясь, сказала Таня, — в Москве театры, кино. Есть счастливцы, которые сходят на «Травиату». Я любила, например, «Пиковую даму». Какая там чудесная музыка: «Три карты, три карты»… Помните вступление к картине «В спальне графини»?
— Помню… Но в Москве я не слышал «Пиковой дамы». Только в Ленинграде. Арию Германа пел, кажется, Нэллеп…
Букреев застегнулся и присел возле Тани, посвежевший, пахнущий мылом.
— Опять стреляют. Третий день и сколько шума на таком крошечном кусочке земли, — сказала Таня.
— Кончится война, будем вспоминать этот день.
— Я определенно буду вспоминать, Николай Александрович. — Она подняла на него свои лучистые приветливые глаза. Огонь, гудевший в печурке, освещал ее исхудавшие щеки.
— Приедем сюда, Таня, а?
— Выберем времечко и приедем. Вернее, придем. Мой Курасенок тогда будет командовать крупным соединением. — Таня сложила руки на колене, покачивалась, наблюдая пламя. — Он, вопреки законам моря, возьмет меня на свой флагманский корабль. Именно флагман. Он любит быть флагманом…
— Да–а-а, — неопределенно протянул Букреев.
— Мы будем бродить по берегу, среди вновь отстроенных домов поселка… и никто нас не признает. Никто. Ведь никого сейчас из жителей нет. Как странно. Бьемся, страдаем, защищаем каждый камень, а никого нет. И даже полюбоваться нами некому со стороны.
— Все едино побило бы их, жителей, — сказал Горбань. — Лучше, что нет.
— Да, их бы побили, — задумчиво сказала Таня. — Они меньше нас были бы приспособлены к этой бойне. А мы живем, — и она вскинула волосами, словно стряхивая какие‑то ненужные думы. — Вы сегодня веселый, особенный, Николай Александрович.
— Сегодня все удачно получается. Кажется, чепуха — высотка, или, как ее назвал Рыбалко, «клятый бугор», а вот взяли ее и, главное, без единой царапины, и приятно. Отобрали все же у них. Нравится мне Рыбалко. Помните наш переход через пролив? И знаете кто еще мне по душе? Горленко. Сегодня вижу его, начищенного, красивого, уверенного в себе.
— Вы его послали на левый фланг?
— Послал. Там необходим был решительный офицер. Он хороший товарищ. Я ведь знаю его давно. Первый, кто помог мне по–дружески в морской пехоте, это Горленко. Незадолго перед войной он был студентом керамического техникума. Вы же знаете, как хорошо он лепит из глины игрушки. Помню, в Геленджике он мне подарил голубого Будду. Сам вылепил, тонко…
Кулибаба стоял, выжидая, когда разговор окончится.
— Ты что‑то хочешь нам сообщить, Кулибаба?
— Рыба готова, можно к столу. Только вот с посудой… Вилок нету, товарищ капитан.
— Природные вилки тоже в плохом состоянии. — Таня посмотрела на свои пальцы. — Горбань, ну‑ка покажи свои лапы. Ей–богу, смотрите, Николай Александрович, разницы никакой.
У стола Таня развеселилась, шутила, и Букреев с удовольствием видел ее какой‑то совершенно новой. Может быть вот такой она будет тогда, когда можно будет пойти в театр, сесть за настоящий стол со скатертью, вилками и может быть даже с цветами. «Курасов сделал хороший выбор, — подумал он. — Мне вот и самому приятно, весело и как‑то легко, когда она здесь, с нами, со мной».
Писк зуммера позвал его к телефону. Дежурный встал, уступая ему место. Присев на табурет, он слушал голос Степанова.
— Что? Горленко? — переспросил Букреев. — Но почему вы ему позвонили? Вы знаете, кто для нас Горленко?
Отодвинув табурет, Таня встала.
— Горленко? Убили?
Оттуда, от земли, обстреливаемой тяжелой артиллерией, долетало: «Горленко ранен. Мы представляем его к ордену Ленина…»
— Горленко ранен, Таня. И, кажется, тяжело, отбивая танковую атаку…
— Где же он? Где?
— Отправили в санбат. Где же он может быть!
— Тогда я пошла в санбат.
— Я пойду с вами, —- сказал Букреев. — Манжула! Вы со мной! Горбань, скажите капитану, что я буду в санбате.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
«Если раньше я предъявляла к тебе какие‑то требования — одежда, нужна ' обувь, и мне казалось почему- то, что вам легче, то теперь я хочу только одного — чтобы ты остался жив.
Я переживу все материальные невзгоды. Дети ежедневно спрашивают о тебе, и я рассказываю им, придумывая. Ты скуп на письма и мне приходится, рассказывая подробности о тебе, конечно, фантазировать и, извини меня, если что‑нибудь не сходится.
Много тревог и сомнений выпадает женщине в этой войне. Может быть, ты глянешь на меня другими глазами. Кто‑то вчера сказал мне, что я постарела, подурнела. А ведь здесь меня видят ежедневно, и то для них я изменилась, а ты в разлуке со мной долгих три года. Плохо, когда говорится — подурнела. Вчера, когда я чистила картошку у своей маленькой плитки, ко мне зашла знакомая, жена майора,
«У моего, оказывается, есть боевая подруга», — сказала она и заплакала. И я смотрела на нее, некрасивую, с жидкими волосами, морщинами на шее, на ее рабочие руки, красные от стирки, и думала… Нет, я не скажу, что я думала, Николай. Мы страдаем не только от каких‑то бытовых неурядиц, а больше всего от предчувствия. Какого? Не забыли ли вы нас, но самое главное — живы ли вы будете.
Судя по твоему последнему письму, тебе предстоит что‑то очень важное. Хайдар настойчиво предложил мне собираться и как можно скорее. Сейчас он спит на диване и во сне бормочет что‑то по–узбекски. Я не могу понять, что он говорит. Я смотрю на него и вижу тебя возле него. Ведь Хайдар не так давно был счастливее нас и видел тебя. Твое письмо короткое, а я люблю длинные письма. Как мало вы, мужчины, обращаете внимания на мелочи. Для нас все ново, что вам примелькалось. Ты перешел в морскую пехоту, и мне кажется, что ты обязательно должен быть сейчас в бескозырке, с автоматом на груди, с татуированными руками. Я смотрю на карточку, еще ту, с тремя кубиками, долго смотрю. Вспоминаю своего кавалериста. Как жаль, что ты не взял с собой Хайдара.
Тоскливо и грустно без тебя. Детишки прибегают: «Мама, дай хлеба», и уносятся и, если я задумываюсь, они ищут в моих глазах ответа, не о тебе ли, не случилось ли чего‑нибудь с их папкой. Они чрезвычайно обрадовались отъезду. «Мы поедем на корабле! — кричит Тоня. — Мой папа теперь моряк!» Мне ничего не нужно теперь, Коля, ничего. Я еду ближе к тебе, и все в мыслях моих, чтобы ты был жив, чтобы судьба сохранила тебя для семьи…»
Письмо от жены было помечено 7–м ноября. В этот праздничный день на Огненной земле узнали об освобождении Киева. Украинцы, а их было много в батальоне, кричали «ура»; это всполошило немцев, открывших по позициям беглый артиллерийский огонь. Вспоминая день седьмого ноября, Букреев представил себе умирающего Цыбина, еле перебирающего губами, мутные его глаза, черные курчавые волосы, оттенявшие его желтоватый, словно стеклянный, лоб. Храбрый офицер–сибиряк шептал: «Телушка сдохла, телушка сдохла». И это было, может быть, предсмертным продолжением дум о семье, жене, писавшей ему о своих крестьянских заботах.
