Николай Шундик - Быстроногий олень. Книга 1
Охотники с любопытством и недоумением посмотрели на Гэмаля. То, что он честно и прямо рассказал о своем отчаянье, которое оказалось таким же, как и у них, понравилось многим: не ругается, не стыдит, силой своей не хвастается, честно сознался, что и ему тяжело.
— Плохо, друзья, нам не потому, что мы пурги испугались, — продолжал Гэмаль. — Беда в том, что пока пользы нет от того, что сидим мы здесь в пурге.
— Вот-вот, ты, Гэмаль, всегда умеешь сказать, о чем люди думают, — оживился Нотат. — Без толку мучаемся!
— А Гэмаль вот добился толку, теперь всех научит, как обмануть пургу! — выкрикнул из-за спины брата Гивэй. — Из собственной кухлянки он как бы палатку делает: на колени встанет, руки в рукава просунет и так внизу, под кухлянкой, перезаряжает капканы. Вот посмотрите, как получается!
Гивэй схватил лежавший в палатке капкан, упал на колени и в точности все проделал так, как только что рассказывал. Охотники повеселели. Некоторые из них и сами попытались тут же повторить опыт Гэмаля.
На следующий день от мрачного уныния, которым были охвачены янрайцы накануне, не осталось и следа. Теперь они уже могли справиться с метелью. К тому же старик Анкоче оказался глубоко прав. Голодные песцы, лишенные возможности охотиться в пургу за мышами, слепо шли на приманки. К вечеру не было охотника, который не вернулся бы в палатку без песца.
25
В бушующую пургу вышел из Янрая самый молодой охотник, Эттын. Сбиваемый ветром, он часто падал, с трудом подымался и шел дальше. Всего час назад Эттын чувствовал себя несчастным человеком. Шутка сказать, как раз именно тогда, когда все охотники, несмотря на пургу, пошли ловить песцов, его оставили дома лишь потому, что он немножко простудился. Ну, что ж такого, что в голове его жар. Пурга ее быстро остудит. И Эттын все же удрал от матери. Не такой он человек, чтобы оставаться дома, когда все комсомольцы вышли на капканы.
Все чаще и чаще останавливался Эттын, чтобы отдышаться. Иногда ему казалось, что он заблудился, но юноша гнал тревожную мысль прочь и упрямо двигался вперед, разыскивая палатку бригады Рультына.
Сотни вихревых столбов, ввинчиваясь в снег спиралью, выписывая концентрические круги, мчались по снежной долине. Эттын, задыхаясь, отворачивал от ветра лицо, но казалось, что ветер дует со всех сторон.
Наконец Эттын убедился, что окончательно сбился с пути.
«Что же мне делать?» — в растерянности подумал он. Мысль о том, что он может бесполезно проблуждать, тогда как его друзья будут ловить песцов, приводила Эттына в отчаяние.
«Охотник называется, комсомолец, в пургу заблудился! Дома такому сидеть надо! Из мамкиных рук чаек пить!» — не щадил себя Эттын, шагая куда-то наугад.
Когда ноги совсем отказались итти, Эттын лег прямо на снег, засунул голову и руки внутрь кухлянки. Таяли от дыхания сосульки на опушке малахая, холодные капли ползли по лицу. Облизывая пересохшие, жаркие губы, Эттын прикладывал руки к горячему лбу, чувствуя, как голова его разламывается от боли.
Постепенно юношу занесло снегом, и он погрузился в тяжелый, зыбкий сон.
Проснулся Эттын, когда у него затекли и замерзли ноги. Надо было встать, потоптаться, чтобы как-нибудь согреться. Но вверху, над снежным сугробом, с прежней силой бесновалась метель. «А может, так полежать, может, ничего с ногами не случится? Померзнут-померзнут, да и согреются?» И чем дольше Эттын лежал без движения, тем сильнее всем существом его овладевала эта страшная мысль. Боль в ногах была нестерпимо резкой. «Как же так? Что же это получается? Не меня ли настоящие охотники учили ноги беречь? Вот перестану их чувствовать, станет тепло им, и тогда я никогда не выберусь из своей снежной берлоги».
Эттыну вспомнился рассказ Ковалева о сталинградском бойце, как тот полз и полз под огнем. С какой жадностью вслушивался тогда Эттын в каждое слово секретаря райкома. Захваченный его рассказом, Эттын представлял себя тогда на месте бойца и думал, что он, комсомолец, молодой бесстрашный охотник, сделал бы то же самое — дополз бы до цели.
Собрав все силы, Эттын повернулся вправо, влево, взломал снежную корку, вскочил на ноги. В размякшее, обмороженное лицо жестко ударило колючим снегом. Эттын трясся и, чтобы унять дрожь, стал топтаться на одном месте, выстукивая зубами дробь.
Задохнувшись, Эттын упал на колени, втянул голову в плечи. «Нельзя сидеть!.. Двигаться! Двигаться! — кричал он себе. На миг ему представилась заботливая, встревоженная его болезнью мать. — Обманул. Обманул я ее. Больной в пургу ушел. Плачет, сильно плачет она теперь».
Жажда борьбы охватила Эттына. Он завертелся на снегу комком, задыхаясь, хватаясь руками за грудь, падая, подымаясь снова. Постепенно отходили закоченевшие ноги, унималась дрожь. Зубы уже не так больно выстукивали дробь. А Эттын все топтался и топтался, стремясь еще больше согреться. Разогревшись, он снова лег в снежную берлогу…
Долго ли спал Эттын, или всего несколько минут, он не мог сказать. Проснулся он от резкой боли в ногах и долго не мог сообразить, что с ним происходит. В сознании смутно возникла мысль, что ему надо напрячь все усилия и от чего-то обезопасить себя. «Надо опять встать! Согреться надо!» — наконец вспомнил он. Но в то же время он знал, что на этот раз подняться на ноги его уже не заставят никакие силы. А боль в ногах становилась все резче и резче. Голова казалась тяжелой, расплющенной у висков.
По мере того как утихала боль, все более туманилось сознание. Временами, где-то глубоко-глубоко, смутно мелькала предостерегающая, тревожная мысль, но от чего она предостерегала, Эттын уже понять не мог.
Очнулся юноша не скоро. Открыв глаза, он увидел высоко над собой синее ясное небо и совсем близко — тревожные и вместе с тем радостные глаза Гэмаля.
— Жив! — словно из-за стены донеслось до слуха юноши.
— Жив! — повторил кто-то другой.
— Жив! — прошептал и Эттын, и вдруг сознание его стало предельно точным. Он вспомнил все, что произошло с ним, рванулся и сразу почувствовал, что ноги его стали необыкновенно тяжелыми, чужими.
— Как далеко он ушел в сторону Илирнэя, — снова послышался голос второго человека, которого Эттын никак не мог узнать. «Да это же Иляй!» — наконец узнал он.
Эттына уложили на легкую нарту, прикрыли теплыми шкурами.
— В Янрай заезжать будешь? — спросил Иляй.
— Нет. Повезу прямо в илирнэйскую больницу. Часов через пять буду там, — ответил Гэмаль и сдвинул с места нарту.
26
Через двое суток Гэмаль вернулся из Илирнэя в Янрай. Не одну весть привез он, но сообщил людям прежде всего самую радостную — весть о великой Сталинградской победе, которую он узнал по радио в Илирнэе.
— Слушайте, люди, меня! Слушайте весть великую! — изменив своей привычной сдержанности, крикнул он, становясь на нарту.
Сбив на спину малахай, не чувствуя жгучего мороза, Гэмаль рассказывал собравшимся у школы янрайцам все, что было ему известно о великой победе.
Улыбалось на небе недавно взошедшее после долгой полярной ночи пока еще холодное, но ласковое солнце; трепетал на ветру над школой красный флаг, слышался звонкий, радостный смех детей.
— Далеко живем мы от Сталинграда, но понять нужно, что и мы тоже за Сталинград сражались! — сказал в конце своей речи Гэмаль. — О том, что мы в пургу семьдесят песцов добыли, план и фронтовое задание перевыполнили, уже весь район знает! На тридцать два песца мы снова обогнали илирнэйцев. Но охота еще не закончена! Илирнэйцы нас снова могут обогнать. А самое главное это то, что война еще продолжается. Берлин от Сталинграда далеко, очень далеко, и нам надо помочь советским бойцам пройти этот путь!
Когда Гэмаль кончил, к нему подошла мать Эттына Рочгина и попросила, крепко прижимая руки к груди:
— О сыне скажи моем, скажи все, что знаешь…
— Да, да, расскажи, что с Эттыном! — потребовали люди.
Гэмаль нахмурился, тяжело вздохнул, поискал глазами отца Эттына Тиркина, но не нашел. Рочгина сделала еще шаг вперед, схватилась рукой за сердце. В толпе наступила тревожная, напряженная тишина.
— Много у Сталинграда наших бойцов погибло. Многие из них калеками без рук, без ног остались, — негромко сказал Гэмаль. — Самый молодой наш охотник Эттын, самый молодой комсомолец наш, на настоящего сталинградца похож! — Обветренное лицо парторга стало необыкновенно суровым. Малахай он так и не надел, волосы побелели от инея. — Должен сказать тебе, Рочгина, должен сказать вам, люди, весть очень печальную: Эттыну нашему пришлось отрезать правую ногу.
Рочгина стремительно поднесла руку ко рту, раскрытому в безмолвном крике, и вдруг, повернувшись, заплавала тонко, протяжно. Плач этот больно отозвался в сердце Гэмаля. «Вот так, в сегодняшний день великой победы, многие матери заплачут, узнав о гибели, об увечье своих сыновей», — подумал он, наблюдая за Рочгиной, которая шла к дому неверными шагами.
