Вадим Кожевников - Знакомьтесь - Балуев!
Потирая руки, он объявил, что очень доволен сегодняшними результатами (дюкер протащен почти наполовину, а ведь он полагал, что при данном наличии техники целиком его стащить не удастся, и даже назначил уже газорезчиков, чтобы в случае чего сразу резать на части и тащить трубу по частям), поздравил машинистов кранов–трубоукладчиков, бульдозеристов с отличной работой и тут же в присутствии представителей демонстративно подписал приказ, где им объявлялась благодарность.
Сиволобов привел тракториста Зенушкина, сказал хмуро:
— Вот это он трактор завалил, загляделся, как дюкер идет, и свалился в болото, сорвал всем протаскивание.
Зенушкин бледен, губы дрожат, глаза впали. Он сказал покорно:
— Я виноват, верно.
Балуев спросил:
— Ты первый раз на протаскивании?
Зенушкин кивнул.
— Ну, тогда все ясно! — улыбнулся Балуев. — Это же трудно — тянуть и не глядеть на такое торжественное дело. — Снисходительно похлопал тракториста по плечу. — Ну, теперь увидел, в следующий раз оглядываться не будешь.
Зенушкин молитвенно сложил руки.
— Товарищ Балуев, клянусь… чем хотите…
— Ладно, — сказал Балуев, — иди отдыхай. — Зевнул, прищурившись, посмотрел на Фирсова, объявил: — Ну и я на боковую. А ты как, небось преферансик? На весь вечер? Что ж, дело полезное. Содействует умственному развитию. — Сел в машину и уехал.
Фирсов сказал Сиволобову восхищенно:
— А накопил в себе железо Пашка, до конца жизни накопил! Козырным тузом себя держит. Вот это выдержка, я понимаю! Скала мужик, ничего не скажешь!
А «мужик–скала» велел шоферу свернуть с проселочной дороги в лес, вышел из машины, приказал отрывисто:
— Давай до хаты, а я погуляю, проветрюсь.
Торопливо пошел в чащу; продираясь сквозь кустарник, черпал на ходу снег, ел, выплевывал и снова ел, пока не свело зубы. Он шел, натыкаясь на деревья, как слепой. Распахнув пальто, расстегнул рубашку, снегом потер грудь, думая этим смирить сердечные спазмы. Сел на пень, бессильно уронил сцепленные руки меж колен, склонил голову, зажмурился. Глаза давило изнутри мучительной болью.
Сверкающий зимний день погасал стремительно. Дождавшись темноты, Балуев воровато пробрался обратно на водный переход, чтобы одному осмотреть, обдумать, взвесить все случившееся, принять решение: продолжать протаскивание трубы целиком или разрезать и волочить по частям.
Конечно, такие вопросы следует решать не в одиночку. А разве когда человек один, он одинок? Разве мысленно не чувствует он себя вместе со всем окружавшим его миром, разве его не сопровождают те, с кем он работает, с кем он прожил жизнь? И даже те, кого уже нет в живых, но кто бессмертен, пока жив ты сам?
Балуев бродил по площадке, светя карманным фонариком. Он останавливался, сосредоточенно глядел на дюкер, замерял воду в траншее жердью, задумчиво растирал в руке жесткий, как толченое стекло, плывун, засасывающий дюкер; глядел на яркие звезды, насквозь пронзившие небо, подсчитывая вес оставшейся в траншее части трубы, отягощенной ледяной настылью и в ряде точек плотно всосанной в грунт; прикидывал, как перегруппировать мощности, чтобы можно было сдвинуть уже уложенную часть трубы, а потом побыстрее перебросить технику на тот берег. Но над всеми этими его деловыми размышлениями властвовало совсем другое — мысли о своей жизни, которая уже почти прожита, о себе самом, так и не постигшем многих ее уроков и не способном все их постигнуть, оставшись, в сущности, тем же Пашкой, каким он был и двадцать и тридцать лет назад.
Павел Гаврилович стоял в дыму туманной мглы на обрыве. Из траншеи исходило зловоние прокисшей грязи. В длинной земляной могиле лежал опозоренный дюкер. Чугунные грузы вдавливали его в дряблое днище траншеи все глубже и глубже. Из кольчатого горла шланга в траншею хлюпала вода. Дюкер медленно тонул в ней, а на дне размытой траншеи уминал перемычку одинокий бульдозер. Он елозил по крутой седловине куцего пространства, высоко подняв истертый до зеркального блеска вогнутый нож.
Белые столбы фар то вытягивались, бледнея, то упруго сжимались, упираясь в откос, и тогда на глиняной стене зыбко дрожали яркие световые пятна.
Бульдозер барахтался в рыхлом грунте, утопал в нем и, казалось, гибельно зарывал сам себя. Увлекаемая оползнем машина кренилась на борт, повисала на краю перемычки, и вот еще мгновение, и она свалится на черное болотистое дно траншеи. Словом, это была обычная работа бульдозериста на грунтах со слабо несущей поверхностью.
Балуев подошел ближе к обрыву. Машина выползла навстречу, развернулась. С шорохом осыпался песок.
Зайцев вылез из кабины, разулся, вывалил из резиновых сапог влажный песок, поднял глаза, сказал задумчиво:
— Вот, Павел Гаврилович! Читал я у Эдгара По, что ли, страшный рассказ: человек в зыбучих песках тонет. Очень сильно его ужас описан… — Деловито осведомился: — Выходит, мы тоже напоролись?..
— Да, плывун, — виновато согласился Балуев. — Геологи не обнаружили, а он прокрался между плотными пластами. Все дело нам портит.
— Ничего, мы его угомоним, — обнадежил Виктор Зайцев.
Низкорослый, озябший, он рядом с могучей и еще горячей машиной выглядел заморышем.
— А ты чего не отдыхаешь?
— Остался для самосовершенствования.
— Технику вождения отрабатываешь?
— Да нет! Я же сегодня, видели, утопленником был. — И взволнованно стал объяснять: — Если бы в воде тонул, это нормально, не испугался бы. А то в песке. Ну и закричал на всю стройплощадку. Как вспомню, самому неприятно — такой визг поднял.
— Я за тебя перепугался, — сказал Балуев, — тебя же машиной привалило.
— Ее от меня песком пружинило, а так, верно, очень больно было.
— Больно!.. Раздавило бы — и все!
— Тоже правильно, — согласился Зайцев. Приблизил лицо к Балуеву, произнес доверительно, шепотом: — Я, Павел Гаврилович, хочу страх, который испытал, окончательно из себя выгнать. Буду всю ночь перемычку уминать. А то, знаете, когда отошел в медпункте, очень себя презирал за крик. Вспомнил стихи о разведчике Пашкове, и совсем мне неловко за себя стало. Его фашисты заживо похоронили, потому что он нарочно мертвым притворился, чтобы после из могилы выползти и снова с ними воевать… Я это стихотворение про Пашкова на вечере самодеятельности слышал, когда в Вышнем Волочке дюкер тянули. Но тогда особого значения не придал. А вот сейчас вспомнил…
Холодное тело реки мерно плюхалось в заиндевевших берегах. Кроткий огонек бакена светился зябко, сиротливо. Падал мокрый снег с дождем, но в темноте дождя и снега не было видно. От болота несло сыростью погреба и мертвенной гнилью.
Зайцев, поеживаясь от озноба, сказал сердито:
— Вот сейчас на химию, на пластмассы всей страной после Двадцать первого съезда навалились. А почему трубы для газопровода из нее не придумают? Сколько металла в землю вгоняем, а он на что–нибудь другое пригодится. Из пластмассы же дешевле, и коррозии не поддается — вечная штука. И чего ученые с таким важным делом тянут!.. Вот академик Семенов — читал его в «Правде» — здорово пишет. Может, ему заказ на трубы дать? Это же его специальность — пластмассы. Хорошо придумал, а?
— Хорошо, — согласился Балуев и спросил: — С учебой у тебя как?
— Плохо, — грустно признался Зайцев. — Мятущийся я человек. Сначала на заочном машиностроительном был, а сейчас на астрономический хочу. Дело уж очень перспективное…
— Что ж, наше строительное тебе уже не нравится?
— Почему? — удивился Зайцев. — Я механик до конца жизни.
— А чего в небеса лезть собираешься?
— И вовсе я никуда не лезу, — обиделся Зайцев. — Это я чтобы вселенную понять и что человек во всеобщем масштабе значит. Техника для межпланетных полетов самая высокая, можно что–нибудь от них перенять и в нашу строительную пользу.
— Да, увязли мы со своей техникой здесь в болоте, — печально сказал Балуев. — Куда ни ступи — трясина.
— А вы, Павел Гаврилович, не расстраивайтесь, — утешил Зайцев. — Ну, не вытянули мы сегодня дюкер. Считайте за репетицию… Помните, вы же сами рассказывали о фронте. Прежде чем немецкий укрепрайон штурмовать, сначала у себя в тылу копию его строили и на нем репетировали наступление! А с Луной как мы поступили? Сначала в нее прямой наводкой советский вымпел влепили, навесили ей свою пломбу. А уж после петлей ракету запустили с полной фотолабораторией. И все получилось, как хотели. — Поднял лицо, сказал: — Павел Гаврилович! Ведь Ленину на будущий год девяносто лет будет. А я даже не верю, чтобы Ленин мог стариком стать. — Прижал опухшие, ободранные ладони к радиатору; лицо в синих пятнах озноба. Спросил раздумчиво: — Как вы считаете, Ленин был бы нами сейчас доволен? Я не о дюкере, понятно. Дюкер мы все равно протащим, а вообще — про все, как Ленин угадал, а мы сделали. Ведь правильно сделали?
![Вадим Кожевников - Разведчики [антология]](/uploads/posts/books/24346/24346.jpg)
