Борис Полевой - Глубокий тыл
— У тебя как, красавица, тихо тут?
Галка вскакивает, бросает руку к воображаемому козырьку.
— Так точно, товарищ начальник, происшествий нет.
Сапер смотрит на реку, удовлетворенно улыбается.
— Спадает, заметно спадает. Похоже, одолели-таки мы ее, бесстыдницу. Закурить нет? Хотя что я, какой ты, к шуту, курец!.. Ну, курносая, смотри в оба.
Чавкает под подошвой грязь, и сапер, удаляясь, как бы медленно растворяется в весенней, темно-синей, густо обрызганной звездами мгле… Да и что с него толку! Разве с ним посоветуешься о таком важном деле, как любовь?
И опять только приглушенный клекот воды, шорох проплывающих льдин, осторожно толкающих друг друга талыми, жухлыми боками. Галка зевает и с хрустом потягивается, потом настораживается.
Чу! Откуда-то, кажется от фабрики, доносятся звуки баяна. Ведь вот как везет людям! Тепло… Музыка… Поют… И конечно же этот пресловутый, древний «Шумел камыш», без которого не обходится ни одна вечеринка, где собираются старые работницы. Ага, а вот уже и «Барыню» завели и слышно, как кто-то затопотал каблуками. Даже стекла звенят.
Не стерпев, Галка соскальзывает вниз и начинает пританцовывать на сухом утоптанном местечке. Но что за радость танцевать, когда никто на тебя не смотрит?. Ах, дернуло же ее напроситься на стариковское караульное дело! Потом, когда кто-то грудным голосом запевает старую фабричную песню, Галка замирает. Знакомый голос. Неужели тетка Анна?
Девушке так интересно, что она привстает на карниз, подтягивается на руках к окну, к тому месту, где маскировочная штора прилегла неплотно и пропускает косой луч. Виден лишь кусок потолка, шевелящиеся на нем тени. Но поет конечно же Анна Калинина. Вот новости!..
Сгорая от любопытства, Галка карабкается на подоконник, привстает на цыпочки, приникает к стеклу. Но прежде чем ей удается что-нибудь рассмотреть, новый звук привлекает ее внимание: блю, блю, блю…
Девушка спрыгнула с карниза. Тревожно оглянулась. Откуда это? Вбежала на дамбу. Ничего. Обошла участок: лед идет, все в порядке. Но тут она приметила, что там, откуда слышится странный звук, у подножия вала, расплывается мутная лужа. При свете звезд отчетливо видно, как на черной ее поверхности быстро крутятся щепки, стружки, мусор.
— Просос? — произносит Галка вслух слово, которое много раз слышала сегодня, но смысл которого уразумела только сейчас.
Ну да, ясно, что где-то вода уже просочилась сквозь промерзлую толщу вала. Девушка растерялась. Все наставления разом вылетели из головы. Впрочем, может быть, не так уж это и страшно. Надо запломбировать эту маленькую дырку, из которой как бы забил ключ, завалить это место. И все.
Недолго думая, она подбежала к мешкам с песком, предусмотрительно заготовленным саперами. Аккуратным штабелем лежали они шагах в двадцати от прососа. Девушка схватилась за один мешок, за другой, за третий — все они, несмотря на небольшие размеры, были так тяжелы, что ей не удалось их даже сдвинуть с места. А мутная лужа, на поверхности которой кружились щепки и стружки, все продолжала расползаться. «Батюшки-матушки, прозевала! Прохлопала! Доверили дуре серьезное дело! Что же теперь? Нужно свистать тревогу». Галка вбежала на вал. Выхватила свисток, но он выскользнул из ее занемевших пальцев и упал в реку. Маленький-всплеск — и все.
Будто электрический ток перебрал волосы у Галки на голове. Теперь и помощь не вызвать. Она снова бросилась к мешкам, вцепилась в один из них, рванула и поставила на попа.
Отчаяние, что ли, придало ей силу. Она рывком взвалила мешок на спину, но закачалась и села прямо в лужу, уронив груз возле себя. Но тут же повторила все снова. На этот раз ей удалось устоять. Перед глазами расплывались разноцветные круги. Ее качало. «Упаду, ой, мамочки, сейчас упаду и умру!» — думала она. Но не упала и не умерла. Медленно переставляя дрожащие ноги, она пошла прямо по луже и, когда достигла центра, вокруг которого крутились щепки, сбросила туда тяжелую тушку. Второй мешок дался ей легче, но третий она не донесла и, оскользнувшись, упала вместе с ним, задыхаясь, обливаясь слезами.
Блю, блю, блю… Зловещее бульканье звучало отчетливей. А оттуда, с фабрики, теперь доносилось пение, и от этого пения Галке стало страшно… Люди доверились ей. Они спокойно отдыхают, не чуя беды, а она… Вскочив, девушка схватила лопату, бросилась к окну, и, размахнувшись, ударила по раме раз, другой, третий. Посыпались стекла. Над рекой разнесся отчаянный вопль:
— На помощь! Вода… Помогите!.. Действительно, в одном месте неслежавшийся песок на дамбе осел, на гребне образовалась как бы трещина, и через нее сочился, расширяясь прямо на глазах, ручеек, сбегавший вниз. «Уже и через дамбу», — с ужасом догадалась Галка. Чувствуя, как в горле у нее сразу пересохло, она-представила себе, как вот сейчас вода раздвинет промоину и, сшибая все на своем пути, река ринется на фабрику…
— А-а-а! — завопила девушка и, сбежав с откоса в воду, бросилась грудью на насыпь, телом своим загораживая размытое место. Она уже никого не звала. Она только кричала.
23
Когда стало ясно, что наводнение пошло на спад, все, кто работал на валу, собрались на фабрике. Людям роздали пакеты с едой, чай, в коридорах запахло жареной бараниной, густо поперченным борщом, составлявшим коронный номер шеф-повара ткацкой «Большевички». Столовая в этот день получила от директора приказ: что есть в печи, все на стол мечи. Стряпухи постарались. Но первые ложки знаменитого борща с трудом проходили в горло. Только потом уже у усталых людей пробуждался такой аппетит, что отовсюду стали требовать добавки.
Лишь к концу трапезы люди по-настоящему начали приходить в себя. Стало шумно, зазвучал смех, там и здесь послышались песни. Опасались, что после еды все разойдутся по домам. Но то, что сплачивало людей там, на валу, было живо. Они понимали: опасность не миновала. Те, кто постарше, укладывались на составленных стульях, на скамейках и просто на полу, поближе к батареям парового отопления. Молодежь о сне и думать не хотела. Кто-то съездил на полуторне в общежитие, привез поднятого с постели баяниста. Начались танцы. Девчата, которым теперь частенько приходилось танцевать друг с дружкой, довольные обилием армейских кавалеров, не выходили из круга.
Анна Калинина влюбленными глазами смотрела на всех этих давно знакомых ей людей, в которых сегодня открылось ей столько нового: чудесный, двужильный и поистине непобедимый народ! И как-то особенно тепло вспоминался ей рябоватый капитан саперов. Все дело рук человеческих! Не божьих, как иногда говаривал отец, а человеческих. В самом деле, до чего жалко выглядели все эти божьи фокусы: исцеление какого-то психа, хождение по водам и даже самое воскресение из мертвых — в сравнении с человеческой победой над разбушевавшейся рекой. Анна не без гордости вспоминала свои слова: «А я верю в своих ткачей!» Ах, как все хорошо! А главное, теперь ничего уже больше их не испугает, да и она сама уже ничего не боится.
Счастливая, возбужденная, полная радостных мыслей, Анна ходила по фабрике, прибиваясь то к одной, то к другой группе. И всюду ей были рады. Вот старики-подмастерья сидят на корточках, привалившись спиной к радиатору отопления. Толкуют о политике. Будет или нет второй фронт? Не начинает ли разваливаться гитлерия? Не завершится ли война мировой революцией?
— Поскучай с нами, Степановна… Посмеиваются в уголке ткачихи, обмениваясь своими женскими секретами.
— Анна Степановна, иди к нам, послушай, как Любка Манина тут отличилась…
Стоило Анне подойти к молодежи, как из круга танцующих этаким чертом вырвался лейтенант, щелкнул каблуками.
— Разрешите обратиться, товарищ начальник. Позвольте пригласить вас на вальс…
— Что ж, вальс так вальс… Жаль, что ботинки не высохли.
Секретарь парткома кружится в вальсе, ловко поддерживаемый веселым лейтенантом. Танцевать, смеяться, шутить, балагурить, но только не думать о том, что разбудили в памяти весенние звезды, о том давнем ледоходе, о двух молодых людях, всю ночь простоявших над разлившейся рекой! Прочь эти мысли!.. В обличий Георгия Узорова живет теперь не тот ласковый, робкий парень, а какой-то другой, мелкий, эгоистичный, трусоватый, чужой человек.
Но, даже танцуя, Анна не в силах отогнать воспоминание. И она выходит из круга и тихо бредет по коридору в тот его конец, откуда доносятся звуки тихой песни. Здесь на огромных катушках основ расположились ткачихи постарше. Резкими голосами ведут они в унисон старую-престарую песню:
Шумел камыш, деревья гнулись,
А ночка темная была…
Незаметно зайдя сзади, Анна начала было подтягивать, но вдруг прервала:
— Чего панихиду завели… Давай что-нибудь повеселее.
Женщины оживились:
