Антонина Коптяева - Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк
— Опасная болезнь рожа?
— Черт ее знает! Как будто заразная.
— Если бы она досталась Барановскому или Семенову-Булкину, то революция не пострадала бы, — сказал Александр, подсаживаясь поближе.
— Все-таки вы не очень…
— Ничего, меня никакая лихоманка не берет.
— Я этим похвалиться не могу. А вы, кажется, в самом деле отменного здоровья.
— Не кажется, а точно: здоров. Раньше в кулачных боях заводилой был на своей улице, а теперь приходится драться с этими поганцами в словесных поединках.
— Что, мастера выступать? — Глаза Цвиллинга зажглись задором.
— У-у! Иногда заслушаешься: до чего же красно говорит человек! Если своего твердого убеждения нет, то и на поводу пойти не мудрено. Нам-то, конечно, вся суть ясна: улыбочки, подковырочки, зачастую будто шутейные, а за ними злоба кипит.
— Логика борьбы, — заметил Цвиллинг. — Есть такая русская поговорка: отступи от правды на пядень, а она от тебя — уже на сажень.
— Хоть и русский, а что такое пядень, не знаю.
— Четверть с кувырком… Пядь — вот… — Цвиллинг поднял тонкую руку, развел большой и указательный пальцы. — Четверть это, да? А пядень… — Он шагнул разок пальцами по одеялу и загнул еще два сустава. — Вот вам добавка — «с кувырком». Ровно пять вершков…
Александр рассмеялся, отмерил пядь и пядень на своей ноге, заложенной на ногу.
— Вершков двенадцать от бедра до колена будет? — не поворачивая головы, поинтересовался Цвиллинг.
— Да, пожалуй, побольше…
— Длинноногий!
3Цирк Камухина сооружен по стандарту: снизу обшит досками, купол из листового железа. Сегодня не любители острых ощущений, не ценители сказочно яркого, веселого и смелого искусства артистов арены, а горожане-«политики» спешили заполнить ряды гигантского амфитеатра. Броское объявление у входа гласило: «Билеты по двадцать копеек, а солдаты бесплатно», и саженный плакат: «Сегодня митинг-лекция на тему „Социалистическая революция“». Буквами поменьше: «Война до победного конца или мир?»
Как тут пройдешь мимо? Произошла ведь она, революция-то! А какая она? Кто говорит — буржуазная. Кто просто называет Февральская или вот еще — социалистическая! Почему такое?
Стоит перед афишей, уйдя целиком в созерцание таинственного слова, ражий детина в суконной поддевке и смазных сапогах, за десять шагов разит от него густым запахом дегтя. Стоит он — думает.
Приказчик — сухопарый франт в фланелевом пиджаке при жилетке, в клетчатых брюках и лакированных штиблетах на жидких ногах — тоже остановился у афиши. Нафиксатуаренный зачес уложен волосок к волоску, нафабрены чернявые усишки. Он, конечно, не упустит возможности пополнить за двадцать копеек скудный запас своих мыслей, чтобы потом щеголять модными словечками, учуяв запах дегтя, брезгливо поморщился, покосившись на соседа, брякнул:
— В город ведь приехал, а воняешь, ровно квач из дегтярницы. Вся мушкара около тебя сдохнет!
Широкие плечи в поддевке угрожающе шевельнулись, и голос будто из бочки:
— И то: зудишь, как муха.
Солдаты, толпившиеся у входа, взорвались дружным хохотом, а сконфуженный франт, будто чертик, дернутый за ниточку, исчез в темной утробе широко распахнутых дверей.
Идет «чистая публика»… Дамы в шляпах, украшенных целыми клумбами цветов, в платьях, отделанных рюшами, кружевами, шелковой тесьмой, щебечут, легко опираясь на тросточки цветных зонтиков, крепко опираясь на локоть выхоленных, отлично одетых спутников. И те и другие с любопытством присматриваются к солдатне и к рабочим — всем этим вечно недовольным пекарям, кожевникам, орлесовцам, железнодорожникам. Спешит суетливая чиновная мелкота, вышагивают щеголеватые офицеры, бредут в одиночку помещики-степняки, этакие тяжеловесные собакевичи в пропыленных плащах, идут заезжие торговцы скотом и рыбой, озабоченно торопятся священники в будничном одеянии.
— Аудиторийка! — многозначительно заметил Георгий Коростелев, окидывая взглядом быстро заполнявшиеся ряды высокого амфитеатра. — Но рабочие и солдаты в большинстве. — Увидев Лизу в светлом ситцевом платье в группе так же скромно одетых девушек, он ласково улыбнулся ей.
Кичигин осматривался молча, только подтолкнул Александра Коростелева, когда мадам Семенова-Булкина важно заняла место в первом ряду, надменная, самоуверенная, убежденная в святой правоте партии меньшевиков и своего супруга. Сам Семенов-Булкин проследовал к столу президиума. Явился и Барановский, осклабясь, приветствовал публику изящным, усталым полупоклоном артиста, пресыщенного славой, овациями, цветами, помахал пальцами, прекращая плеск аплодисментов.
Александр Коростелев еще раз бегло читал конспект заготовленной речи и волновался, предвидя, что выступать перед этой пестрой аудиторией будет нелегко. Не мог он так вольно разглагольствовать, как его соперники, не умел лавировать в полемике — не удавалось ему напускать на себя сознание своего превосходства над толпой, которая, казалось, только и ждала, чтобы ею руководили, чтобы ее просвещали и даже распекали «друзья народа».
Петра Кобозева нет, и Цвиллинг занемог, а тут вопрос поставлен ребром: «Война до победного конца или мир?», и надо снова разъяснять массам, что такое социалистическая революция.
Семенов-Булкин уже завладел трибуной: Александр слушал и кипел негодованием: конечно, Февральская революция преподносилась как величайшее народное завоевание. Ну еще бы: в жизнь всего общества вошла святая свобода. Теперь каждый будет творцом нового порядка в процветающей России.
Семенов-Булкин говорил, то разводя руками, то поднимая их над головой и потрясая ладонями, припадал к трибуне грудью, широко и вольготно облокачивался, а слушатели внимали и таяли. Оказывается, никаких особых усилий от них и не требовалось: они всем своим поведением подготовили «социальные преобразования». «Чистая публика» в передних рядах бурно рукоплескала. Семенов-Булкин спокойно и важно вытирал белоснежным платком блестевшее от пота лицо. Две молоденькие девушки, приседая в реверансах, преподнесли оратору букеты из астр, георгинов и хризантем.
Когда Коростелев вошел в раковину трибуны, у него в глазах потемнело от волнения.
— Сейчас нам нарисовали картину полного благополучия в стране, — заговорил он слегка охрипшим голосом. — Выходит, социал-демократам не о чем тревожиться. Так ли на самом деле? — Александр нечаянно зацепил локтем листы своего конспекта, и они соскользнули с трибуны, но он даже не попытался поймать их.
Публика сразу насторожилась.
— Давай, господин хороший, излагай свою точку! — крикнул богатырь в поддевке, сидевший одиноко в раздавшемся кругу изысканно одетых горожан (по-видимому, предсказание приказчика насчет смазных его сапог и «мушкары» исполнилось).
— В феврале у нас произошла революция буржуазная, хотя совершили ее питерские рабочие. Поэтому никаких социальных изменений она не внесла. Царизм свергли — это точно, но весь уклад жизни остался старый. Ни один наболевший вопрос не разрешен: по-прежнему солдаты гниют в окопах, а рабочие выматывают из себя жилы на заводах по десяти и двенадцати часов в сутки. По-прежнему у крестьян безземелье, а помещики, монастыри и церковники владеют миллионами десятин лучших земель. Где же тут справедливость? Где же тут социальные преобразования? Нет, если мы не хотим совсем угробить революцию, надо всю власть передать трудящимся. И не формально, а на деле, как писал об этом Ульянов-Ленин. Тогда Советы выполнят свой долг и проведут в жизнь социальные мероприятия, нужные народу.
— Вы полагаете, народ состоит только из солдат, крестьян и рабочих? — крикнул известный всему городу пайщик «Орлеса», гласный городской думы Кондрашов, отец красавицы Софьи.
И цирк забушевал:
— Большевики всех остальных выселят на Камчатку или Сахалин!
— Власть Советам, а Советами будет управлять Ленин!
— Пороху не нюхали и требуют мира!
— Мы воевали, а дань с Германии — нашим союзникам!
— Кайзер послал Ленина разваливать русский фронт!
— Не зря стараются! Немецкие денежки получили!
— Три года воевали, а теперь вместо победы — шиш!
Эти выкрики шли уже из рядов, занятых рабочими.
Только солдатская масса безмолвствовала. Коростелев стоял, неестественно выпрямясь, сжав кулаки.
«Вот она — мелкобуржуазная стихия! А рабочие поддались на удочку и тоже глушат нас ревом. Вон Ефим Наследов опять бузотерит — смеется. Обидно, стыдно за своих железнодорожников…»
4Прежде чем уступить место на трибуне Барановскому, которого встретили бурей оваций, Александр Коростелев подобрал листы своего ненужного теперь конспекта. «Возьму еще раз слово после Барановского и разнесу его, пусть они потом кричат сколько угодно».
