Иван Филоненко - Земные наши заботы
— Надо, — ответил он коротко, как ответил бы на его месте любой крестьянин, для которого работа — необходимость. Люби не люби ее, а делать надо, никто за тебя с ней не управится.
В другой раз увидел Терентия Семеновича с новой кадушкой на плече — из Шадринска вернулся с покупкой.
— Давно пора капусту солить, а посудины нет — старая непригодной оказалась. Вот и пришлось ехать, — объяснил он и причину своей отлучки из дому, и сложившуюся в хозяйстве ситуацию.
Однако вернусь за калитку, потому что, когда впервые подходишь к дому Мальцева, нельзя взяться за железную щеколду и открыть калитку, не прочитав табличку, прибитую на доме: «Здесь живет… заслуженный член колхоза». Я тоже стоял и читал. В каждое слово вчитывался. И подумал: а ведь она вовсе не упоминает, скромно умалчивает, что он еще и почетный академик, родоначальник новой для нашего отечества системы земледелия. Правда, сам Мальцев считает, что дело не в научных званиях и разного рода титулах, он больше дорожит именно этой честью: «заслуженный член колхоза».
Заметил я, что и мимо бюста, установленного среди села дважды Герою Социалистического Труда Терентию Семеновичу Мальцеву, проходит без внимания, будто это не он увековечен в бронзе, а безымянный, земледелец, ставший символом извечного трудолюбия, преданности делу и родимому полю.
Он может так считать, волен распоряжаться своими выдающимися заслугами так, как, пожалуй, не распоряжается своим положением ни один бригадир. А мы?
Задав этот вопрос, я решаюсь сказать здесь: да, зная Мальцева, мы видим в нем не ученого–земледельца, а совестливого, преданного земле хлебороба, выращивающего на полях родного колхоза высокие урожаи. За счет чего? Тоже не очень четко представляем это. Многие полагают, за счет крестьянской своей сноровки. Мне доводилось слышать восторженные рассказы знатоков о том, как ходит по вешнему полю Мальцев, земельку руками щупает — определяет, когда сев начинать. И угадывает тютелька в тютельку. Мол, это ему удается, он наделен каким–то чутьем крестьянским, которого нет у других агрономов, поэтому, как ни стараются подражать ему, ничего толкового не получается.
Не на улице я слышал подобные рассказы, именуемые в народе байками, а в стенах Министерства сельского хозяйства — от специалистов, от аграрников. А может, и не байки вовсе это, а легенды, которые слагаются вокруг знаменитых имен. Но легенды есть легенды, какими бы правдоподобными ни казались. Они — подмена той истины, которая оказалась или не понятой нами, или не столь удобной в нашей жизни, как нам того хотелось бы.
И все же не расхожие байки эти, не легенды подтолкнули меня к такому парадоксальному выводу: лишь немногие догадываются, представляют себе, что сделано Мальцевым–опытником, агрономом, ученым Утверждаю это, потому что знаю: не ощупью добивается он успехов, не крестьянской интуицией постигает природу.
Снимая этот налет таинственности, я ни на минуту не забываю, что труд земледельца, как утверждал великий русский естествоиспытатель Климент Аркадьевич Тимирязев, наиболее таинствен, потому что он имеет дело с живой природой. Да, это так. Чтит таинства матушки–природы и Мальцев. Однако ничего интуитивного в его познании этих таинств нет и никогда не было. Он умеет наблюдать, умеет видеть явления природы и терпеливо изучать их, основываясь на глубоком знании диалектики природы и том философском мировоззрении, каким является диалектический материализм.
Откуда взялось у него это умение? С чего началось? Наверное, с вопроса, который он задал самому себе: «Почему?..»
* * *Февральским вьюжным днем 1921 года Терентий Мальцев вернулся в родную деревню, к единоличному наделу после пяти лет отлучки. Сначала — первая империалистическая война, а потом длительный плен, подневольная работа на заводах в Германии отторгли его от родины и земли. Вернулся обеспокоенный раздумьями: земля его ничем не хуже, не беднее той, что видел он, гоняемый войной по чужим краям, мужик русский молится богу не меньше немецкого, почти каждое лето крестные ходы по полям устраивает, чтобы дождичка у бога вымолить, а работает, пожалуй, и побольше. Однако почему же тогда урожаи в родимом краю значительно ниже виденных?
Вот с этим вопросом и вернулся в отчий дом, к единоличному своему наделу. Ни радость встречи, ни навалившиеся крестьянские заботы не погасили этих раздумий. Больше того, увлек ими и односельчан своих, таких же, как он сам, в поте лица добывающих хлеб насущный.
Нам трудно сейчас представить, сколько душевных сил и энергии пришлось потратить ему, чтобы побудить полуграмотного, а чаще и вовсе неграмотного крестьянина заняться изучением агрономии, того крестьянина, который и сам «не лыком шит», да и чужого ума занимать не очень склонен был, больше на дедовский и собственный опыт полагался.
И все же несколько человек потянулись в сельскохозяйственный кружок, организованный Мальцевым. В кружке этом учились хозяйствовать «по науке», применяя рекомендации ученых–агрономов. Добывал эти рекомендации, читал и растолковывал своим слушателям Мальцев сам, потому что ни одного агронома в ту пору не было еще ни в деревне, ни поблизости. Был лишь в Шадринске, а это по тем временам далековато: без дороги, без нынешнего быстрого транспорта. На лошадке нужно затемно выезжать, чтобы возвратиться к полуночи. Мальцев и ездил, и пешком ходил — за советом и за книгами.
Здесь надо сказать вот о чем: за плечами у Терентия Семеновича нет ни института, ни техникума и даже нет ни одного класса церковно–приходской школы. Ни одного года, ни одного дня в школе он не учился — отец не пустил в обучение «к попу», боялся, что учеба отторгнет крестьянского сына от крестьянского дела.
Сын никогда не осудил за это отца своего, неграмотного сибирского крестьянина. Не он в том виноват, а та вполне конкретная действительность, которую сейчас даже трудно представить.
Бережно, как реликвию, Терентий Семенович достал с полки какой–то старый, как мне показалось, журнал. Нет, не журнал, а «Всеобщий русский календарь» на 1909 год. Листаем его. Многие статистические данные в нем относятся как раз к тому далекому времени — к первым годам начала нынешнего века, когда Терентий Мальцев просился в школу.
— Вот, смотрите. Вместе со мной в России не училось тогда 16 973 410 детей в возрасте от 8 до 14 лет. Из каждых четверых российских ребят учился только один, а в Сибири — один из пяти–шести. А вот в Северной Америке на народное образование расходовалось в среднем на каждого жителя 7 рублей 10 копеек, а в России — всего 44 копейки. Во сколько же это крат меньше?
Потом Терентий Семенович обратил мое внимание на любопытный рисунок, иллюстрирующий расходы на образование. Стоят мужчины в национальных одеждах: кто в элегантном костюме, кто в куртке, при галстуке, в цилиндре или в шляпе, с тросточкой, все в ботинках, а наш бородатый русский мужик в зипуне и сапогах.
— Вернее было бы в лаптях его нарисовать…
За каждым на полках книги: у американца две полных полки книг, у россиянина одна–единственная книжица в уголке пустой полки.
— А вот на эти цифры обратите внимание. На каждые сто жителей отправлялось по российской почте 533 письма. Это за год! А в Великобритании 9 494 письма. Передавалось у нас 16 телеграмм, а в Великобритании 202, в Германии по почте за год поступало в среднем 2817 экземпляров газет, а в России — всего две газеты. Две газеты на сто жителей.
Под впечатлением этих сравнительных цифр и иллюстрирующих рисунков к ним я спросил Терентия Семеновича, когда же и как он учился читать–писать.
— А кажется, всегда умел, как и дышать, — ответил он. — К началу русско–японской войны грамотеем уже слыл. Это, выходит, на восьмом году жизни. Когда надо было кому весточку на войну написать, бабы меня звали.
И читать, и писать он учился точно так же, как и по земле ходить — без помочей. Буквы не по букварю изучил, а по всяким бумажкам да оберткам, какие в руки попадались. Всю деревню обегает, пока не скажет кто–нибудь, что за буквы на той бумажке написаны. Не сохранилось и первых его уроков письма, потому что не в тетрадках писал, не на бумаге, а на снегу зимой, на запотевшем окне, на мокрой земле широкой деревенской улицы после дождя.
Недавно я просматривал письма, адресованные Терентию Семеновичу Мальцеву. Те письма, которые он разрешил мне прочитать и которые явились откликом на ту или иную телевизионную передачу, на ту или иную статью о нем. Зрители и читатели выражают в них свои добрые чувства к нему, «великому российскому земледельцу», «любимому народом колхозному академику». А точнее сказать, подают голос: мы вас знаем, любим; хорошо, что вы есть, благодарим за все, что вы делаете и что отстаиваете.
Однако обнаружил я в этих письмах и вот какое сожаление: писатели и журналисты рассказывают, что у Мальцева в личной библиотеке более пяти тысяч книг, «это больше, чем у А. С. Пушкина в доме на Мойке», в телевизионных передачах показывают ее, но еще никто не рассказал и не показал, какие книги читает Мальцев.
