Александр Лозневой - Крепость Магнитная
Дудареву показалось — он в деревне: и балалайка, и эта частушечница, все это было в Неклюдовке. Да, собственно, здесь только дома городские, а люди, поселившиеся в них, почти все из деревни. Давно не слыхал он таких задушевных, родных его сердцу, припевок. Балалайка затихла, но вот снова донеслось ее бренчание, опять припевки:
Милашечка — кошечка,
Выгляни в окошечко…
«Вот черт, вроде как про меня!» — удивился Порфирий. Поднял голову, чтобы взглянуть на затемненное окно и услышал:
Как по старой по любви
Пожалей немножечко!
Он ждал, надеялся, но некому было пожалеть его в этот вечер. Текло время, а невеста не появлялась. Что же делать? Бросить все и уйти на занятия? Нет… Тревожные мысли стучали в виски. Подумалось даже, что там, в комнате, кто-то есть из его соперников. Кто ж еще, как ни этот артист, Ленька! Ревность охватила душу, ударила по нервам, и он, не помня себя, громко, по-разбойничьи, огласил местность диким свистом. Выходи, если не трусишь!
В комнате по-прежнему темно. Не вспыхнул свет, не шевельнулась штора. Как же так, неужели ошибся? И опять: дома она, где ж ей быть? Сидит, наверное, злится. И никакого Леньки там нет. Просто решила поиздеваться над ним. А о том не подумала, что у него не было никакой возможности. Не мог он променять заседание бюро на встречу с нею, потому что общественное ставил всегда выше личного.
Он вернулся домой в первом часу ночи — молчаливый, мрачный. Спать не мог. Сидел на койке и вспоминал Лину. Вся в отца, такая же упрямая и гордая. И уже смотрел на нее если не другими глазами, то во всяком случае не так, как раньше. Не мог не вспомнить, как однажды стал рассказывать ей о только что прочитанной книге, и она, фыркнув, оборвала его. Заговорила о моде, о том, что одной из ее подруг жених привез из Москвы белое шелковое платье. «Женщина есть женщина, — подумал он. — Каждая хочет красиво одеваться». Но сказать ей, что он не миллиардер Крупп, а всего лишь молодой рабочий, — не счел нужным. Возразить — значит поссориться. Мысли уносили его в цех, через пару дней там начнется ремонт блюминга, которым будет руководить инженер-рационализатор Николай Рыженко. Хорошо бы попасть в одну из ремонтных бригад. Прощупать агрегат своими руками — это же целая школа! А еще боялся, как бы не прозевать поступившую в библиотеку новую книгу о прокатном производстве, на которую давно нацеливался.
Вернувшись с занятий ночью, Дударев, как правило, не ложился спать, усаживался за стол и принимался за домашнее задание. Такой порядок завел еще на рабфаке. Более рационального использования своих сил и времени он не видел. Во-первых, садился за стол после того, как более часа провел на воздухе. Во-вторых, утром спокойно уйдет на работу, зная, что если и задержится в цехе, то ничего страшного не случится — учебное задание выполнено.
Все это, понятно, давалось нелегко. Порой не оставалось времени для сна. Ходил с воспаленными веками, ждал выходного, чтобы отоспаться. И все же, при всей занятости не мог не думать о невесте. Искал случая встретиться с нею. В конце концов пришел к выводу: лучше всего явиться домой и прямо сказать: подурила, хватит! С кем не бывает. Но как воспримут это родители? Мать еще ничего, а вот отец…
После недолгих раздумий оделся и пошел на Карадырскую. Была не была! Рано или поздно все равно придется заходить. Чему быть, того не миновать. Подойдя к дому и увидя в окне Аркадия Глебовича, изменил свои намерения. Гораздо лучше, если Лина сама выйдет. Стоял в тени под деревом, ждал. Докурив папиросу, Аркадий Глебович с шумом закрыл окно, задернул штору. Лишь после этого Дударев пустил в ход условные сигналы. Свистел, бросал камешки, но ни то, ни другое не имело прежней силы.
39
Осень срывала с деревьев ржавые листья, неистово разбрасывала их по мокрой земле. Нахлобучив кепку, Порфирий быстро шагал на свой пятый участок. Было за полночь, а ему чуть свет на работу — поспать бы!
До двадцать седьмого барака уже недалеко, осталось пройти по скверу, свернуть за угол, и там — он. Пригнулся, чтобы не задеть мокрые ветки, — без того вымок! — и увидел на тропе Лину. Кинулась к нему — продрогшая, сырая, молча протянула окоченевшие руки.
— Почему ты здесь?
— А где ж мне быть! — заговорила, чуть не плача. — Сколько раз приходила, хотела тебя увидеть. И вчера и еще три дня назад была… — голос ее дрогнул. — Где ты пропадаешь по вечерам?
Обнял ее за плечи:
— Жизнь моя заметно сузилась. Осталось всего три места, куда хожу — блюминг, институт и 27-й барак. Свободного времени почти нет. Впрочем, вчера был в коммунхозе. Ключ от комнаты получил. Да что мы стоим, зайдем погреешься: холодная, как ледышка!
Взял под руку — вялую, податливую, очень не похожую на ту, прежнюю, заговорил, стараясь узнать, что же там произошло у нее дома?
— Одна в такую непогодь, почти раздетая… — дивился он. — Наверное, поссорилась? Тебя обидели?.. Почему ты молчишь?
Беспомощно ткнулась ему в плечо, всхлипнула. Чего-чего, а вот этого — не ожидал.
— Скажи, наконец, в чем дело? И тут будто прорвало ее:
— Ты смеешься! Тебе хорошо! А я столько передумала, столько перестрадала! Но ты этого не поймешь, ты вообще меня не понимаешь!.. Стал избегать. Как ушел тогда, так и не показываешься. Не думай, что я какая-то деревянная, у меня тоже нервы. Не могу я так!..
— Два раза к тебе на Карадырскую приходил, но ты даже из окна не выглянула. Сама понимаешь, мне ничего не оставалось, как только повернуться и уйти. Но я не ушел. До полуночи ждал, думал, все же выйдешь… Потом еще раз был, и опять ты со своими капризами…
— Я женщина, ты должен простить.
— Я ни в чем не обвиняю тебя. Погоди, что с тобой, ты плачешь?
Когда подошли к крыльцу, она пояснила:
— Мама против… Никого, говорит, нам не надо. У отца должен быть кабинет, а у нас, ты же видел, всего две комнаты.
— Сколько раз тебе говорил, зачем нам идти к родителям? У нас же своя комната! Пусть в бараке, ну и что ж такого. Мне, например, никакой комфорт не нужен. Не время думать о роскоши. Пока можно обойтись и без нее. Я рабочий и готов переносить любые трудности — иначе социализма не построить. Если мы сегодня станем заботиться только о себе, то мы ничего не сможем дать людям! Быть мещанином — это страшно… Извини, увлекся… Ну и что ты сказала маме?
— Сказала: люблю тебя!
— Так и сказала? Линка, ты молодец. Умница!.. Но скорее в барак — холодно.
— А еще сказала: не захотят по-хорошему — уйду из дома. Брошу все и уйду.
— В чем же дело? У нас теперь свой угол.
— Мама настаивает, чтобы я поступила в институт. Мы, говорит, для тебя создали все условия.
— Ну и поступишь. А насчет условий — так здесь не хуже. Отдельная комната, тепло, уютно, никто не мешает. Вместе на занятия и опять же — домой! Хорошо! Вечерний институт не хуже дневного. На дневном, скажу тебе, больше белоручки… Знай, зубрят теорию, а покажи им коленчатый вал, так они скажут — погнутый ломик. Недавно у нас на блюминге практикант такой был. К рольгангам подойти боялся. А вдруг, говорит, что случится и они по инерции с этой раскаленной бабой!.. И еще новость, впрочем, ты, наверное, слышала — все эти бараки скоро на снос. Так что и мы можем оказаться в каменном доме. Между прочим, слесарь из нашего цеха на днях в соцгород переселился. С детьми в первую очередь. Ты любишь детей?.. Ну, улыбнись же!.. Вот и повеселела… Подумай хорошенько, не век же с мамой жить: рано или поздно придется расстаться. По-моему, теперь — самое время. Как ты думаешь, а? Устроимся в комнатке, заживем, ей-богу! Тебе, конечно, будет нелегко, да ничего, привыкнешь. — Он чуть придержал ее у крыльца. — Пригласим друзей, знакомых… На свадебный вечер, говорю. Понимаешь? Лучше всего на субботу… А мама, вот увидишь, сама к нам придет. Да и отец одумается: не враг же он своей дочери.
Улыбнулась, молча подставила губы — тихая, покорная. Зашептала с придыханием: да, она согласна не то что в субботу, а хоть завтра!
Не дав договорить, подхватил на руки, плавно опустил на крыльцо. Вскочил следом и, пропуская ее впереди себя, повел по коридору. Повернул ключ в двери, включил свет:
— Не комната — игрушка!
Переступив порог, Лина остановилась: да, крохотная, но уютная. Большое окно — много света. И удивилась, как чисто вымыты полы.
— Сам?
— Пустяки, — отмахнулся Порфирий.
Предложил раздеваться, быть, как дома, а сам скорее в сарай — за дровами. Не мешает подтопить… Он это мигом!
Слышно было, как, войдя в коридор, обронил дрова на пол (топка оттуда), завозился у печки.
Вернувшись, залюбовался невестой. Она стояла посреди комнаты в сером платьице, с распущенными волосами.
— Вот ты какая!
— Какая?..
И лукавые глаза, и обнаженные до плеч руки, и вся эта, щекочущая воображение, девичья красота, казалось, нарочно открылись ему сегодня. Не смотреть, не упиваться ею — не мог. Горел желанием подхватить на руки, облапить, расцеловать, позабыть про все на свете. Ведь этому непременно быть! Быть не сегодня, так завтра. Ведь она, Лина, теперь его — навсегда, навечно! Стоял чуть смущенный, как бы не совсем понимавший, что происходит… Да нет же, ничего особенного! Все, как и должно быть. И не успел опомниться, как она обхватила его за шею, но вдруг отпрянула:
