Александр Лозневой - Крепость Магнитная
Радостный, взволнованный, вошел Антонио на семейную половину барака. Полагал, он — первый, осмотрелся, а там уже дети играют.
— Драсте, дяденька!
Опустился на корточки перед черноглазым малышом, погладил по голове: «Здравствуй, бомбино!»
— Я не Бомбино, меня зовут Архипка.
— Бомбино — это мальчик по-итальянски. Маленький, как ты… Понимаешь? Белло бомбино — красивый, значит.
Поговорив с детьми, Антонио пошел в глубь коридора, разглядывая номера комнат. Да вот же она, седьмая! Сунул ключ в замочную скважину, встал на пороге: три шага в ширину, четыре в длину. Мало, но хватит!
Почти каждый день заходит Антонио на почту, спрашивает, нет ли весточки от Велины. Должна же она написать перед тем, как отправиться в такое дальнее путешествие. Не случилось ли чего с нею? Время-то какое! Судя по сообщениям печати, немцы разбойничают во многих странах: жгут, убивают, вешают. И пока нет сил, чтобы остановить их.
В субботу Антонио опять забежал на почту: должно быть письмо. Предчувствие оправдалось. Едва он подошел к третьему окну, как девушка, узнав его, подала темно-синий конверт, на котором наклеено несколько иностранных марок.
В первые секунды оторопел, а придя в себя, заулыбался: наконец-то! Но письмо оказалось от сестры Терезы, из самого Парижа. Сестра сообщала, что Вела была у нее и выехала на пароходе в Одессу…
Письмо было короткое, написанное наспех, но и оно безмерно радовало его. Как же, узнал самое главное — выехала!
Веселый, сияющий, влетел Антонио в барак и, держа над головой письмо, запел пританцовывая.
— Шо с тобою? — удивился Глытько. — Лыст?
— Выехала!.. Вела выехала!..
И принялся рассуждать, что пароход прибудет в Одессу не раньше, чем через 20—25 суток. Ну и что ж, будет ждать!
Минул месяц — от Велины никаких известий.
Прошло три месяца, четыре, и Антонио начал понимать: случилось что-то серьезное. Долго наводил справки, но так ничего и не выяснил. Да и кто мог сказать, куда девался пароход, на котором плыла Велика. С новой силой разгоралась война в Европе. Не стало писем от Терезы. Перестал писать и брат Умберто.
38
Дударев почти ежедневно видел начальника цеха, питал желание подойти к нему, назвать по имени и отчеству, заговорить с ним, услышать замечание или совет по работе, но тот уклонялся от разговора, вел себя так, словно никогда не знал его.
Дударев готов был забыть все неприятности, даже то, что Сарматов приказал уволить его с работы, как сына кулака. Но Сарматов держался обособленно, с гордецой, хотя внутренне переживал: ведь обвинение оказалось несостоятельным. Он и сам не рад — такую гирю на шею себе подвесил!.. Что ж, может быть, его, образованного человека, подвели, науськали, как глупого щенка? Нет, он знал, что делал! И сегодня у него единственное желание — скорей бы этот Дударев куда-нибудь уехал!.. Но зачем Порфишке уезжать? Он желает породниться с Аркадием Глебовичем, жить с ним в мире и дружбе, как живут многие.
Более года Лина и Порфирий любят друг друга: чего ж еще! Они в таком возрасте, когда самая пора вступать в жизнь, думать о детях, строить планы на будущее. Хотя соединить столь разные души, а тем более, достичь семейной гармонии, не так-то просто. Но какие влюбленные думают о том, что их ждет впереди!
Размышляя о замужестве, Лина пока ничего не сказала родителям. Была уверена: они любят ее, а значит, полюбят и зятя и, конечно, сделают для них все.
— Это невозможно! — сказал Порфирий.
— Для того, кто любит, нет ничего невозможного!
— Но ведь дело не во мне…
— Папа вовсе не такой, как ты думаешь! Он — крупный специалист, у него столько работы!.. Как ты не понимаешь, ему просто не до нас.
— Я давно понял твоего отца.
— А я — твою барачную жизнь! — выпалила Лина. И, бледнея, стала перечислять «прелести» этой жизни. И печку истопи, и наруби дров, и с ведрами беги за водой. Кроме того, в бараке — клопы. А как быть с туалетом, особенно зимой? Сбитый из тонких досточек, он стоит на ветру, где легко простудиться.
Возразить было нечего. Барачный быт именно такой, если не хуже. Но и поселиться на квартире ее родителей — не велика радость. Конкретного разговора об этом пока не было, но если родители даже предложат — переезжай, — он не согласится. Жить вместе — значит следовать их домашним устоям, потакать их желаниям, выслушивать всякого рода нравоучения, а то и упреки — нет, это не для него. Его девиз — независимость, полная самостоятельность!
Иной раз Лина и Порфирий вступали в спор, доказывая каждый свое. И все же, надо отдать им должное, несмотря на жаркие стычки, они оставались друзьями, более того, влюбленными. Поскандалив, тут же, как ни в чем не бывало, шли в кино или на танцы, совершенно не думая о своих разных, если не сказать диаметрально противоположных характерах. Лина была уверена, что она обязательно сломит упорство Порфирия, повернет его в свою веру, и для этого ей потребуется не так уж много времени.
Иные планы вынашивал Порфирий: еще два-три месяца, полагал он, и Лина пойдет за ним не только в барак — на Северный полюс! И теперь вся его стратегия сводилась к тому, как бы не упустить невесты. Он знал, у Лины завелись поклонники, которые только о том и думали, как скорее породниться с начальником цеха. И первый из них — Ленька Мойсенович!
В четверг Лина назначила Порфирию свидание, он радовался предстоящей встрече с нею. Во-первых, потому, что узнает, как отнеслись родители к ее намерению выйти замуж. Во-вторых, что они думают по поводу желания дочери — оттяпать у них одну из комнат. Надо думать, Лина уже поговорила с ними. Да, конечно!
Местом встречи избран сквер больничного городка.
Наступала весна, и молодым людям приятно было провести вечер среди первой зелени, потолковать о том, что волновало их обоих.
В этот день нелегко пришлось Дудареву на работе: заболел помощник, и он почти всю смену не мог оторваться от контроллеров. Страшно устал. Рассчитывал перед тем, как идти на учебу, немного отдохнуть, но теперь — все насмарку! Да и какой отдых, если предстоит встреча с любимой!
Сдав смену, Порфирий готов был уйти из цеха и тут неожиданно узнал о заседании комсомольского бюро. Вот те на! Как член бюро, он не мог не принять участия в этом заседании, на котором стояли важные вопросы, и в то же время не мог не явиться на свидание с Линой: она и так за последнее время стала какой-то мнительной, легко ранимой.
Заседание началось вовремя, и Порфирий полагал: оно скоро кончится. Ошибся. Когда, наконец, решили последний вопрос, было уже темно. Посмотрев на заводские часы, он понял: вряд ли успеет. В его распоряжении оставалось каких-то двенадцать минут. Не раздумывая, припустил во все лопатки.
Вспотевший, запыхавшийся вскочил на подножку трамвая, да так и остался висеть, держась за поручни: вагон переполнен.
Сошел с трамвая так же, как и сел — на ходу. Полетел будто на крыльях. Вот наконец и больничный сквер, кажется, все в порядке. Навстречу шли парни и девушки, но Лины не было. И тут, сам не зная, что на него нашло, заметался из конца в конец. Не ходил, а рыскал, заглядывал во все уголки, искал даже в кустарнике. Где же она?..
Расстроенный, грустный, побрел назад к трамваю. Оставалось одно — ехать на Карадырскую. Объяснить все, как было, извиниться. Он готов на все, даже на пропуск занятий в институте, лишь бы повидаться с нею.
Еще издали различил желтый свет в окне: чувство радости шевельнулось в душе — дома! Не один раз появлялся он под этим окном, свистнет, бывало, и оно — настежь! «Одну минуточку», — скажет Лина и тут непременно выскочит к нему на улицу.
Так было. Но сегодня…
Волнуясь, Порфирий замер в ожидании. Прошла минута, две, прошло более — окно не открывалось. Может, не расслышала? Повременив, заложил пальцы в рот. Свистеть еще — неудобно. Поднял камешек и осторожно бросил в шибу. Чиркнув о стекло, камешек бесшумно упал на землю. И о, чудо! Окно открылось. Но чья-то рука тут же дернула створку назад так, что чуть не посыпались стекла. Опустилась штора, и в комнате погас свет.
Понял, на такое способна только Лина. И все же не уходил: успокоится — выйдет. Не такая она, чтобы таить злобу. Стоял, прислонясь к дереву, ждал. В сквере забренчала балалайка. Затем веселый девичий голос:
Огонь горит, а свечка тает,
У ворот собачка лает.
Погоди, собачка, лаять,
Дай мне с миленьким побаять!
Дудареву показалось — он в деревне: и балалайка, и эта частушечница, все это было в Неклюдовке. Да, собственно, здесь только дома городские, а люди, поселившиеся в них, почти все из деревни. Давно не слыхал он таких задушевных, родных его сердцу, припевок. Балалайка затихла, но вот снова донеслось ее бренчание, опять припевки:
Милашечка — кошечка,
Выгляни в окошечко…
«Вот черт, вроде как про меня!» — удивился Порфирий. Поднял голову, чтобы взглянуть на затемненное окно и услышал:
