Сергей Снегов - В полярной ночи
— Молодцом, девушка! — сказал он, надевая очки, которые всегда держал в руках, и осматривая Караматину, будто только сейчас впервые ее увидел. — Вам бы в металлурги идти, ей-богу! А оделись как на танцульку, — добавил он с осуждением. — Вот прожжет вам фетровые валеночки и чулочки, кожу пораните — что тогда делать придется?
— Ничего, перевяжусь, — отвечала Караматина весело. Она сияла от удовольствия.
Стоявший рядом Киреев схватил Седюка за руку и отвел его в сторону.
— Вот ловкая девка, а? — сказал он с уважением. — Я думал, какая-нибудь фря из управления комбината, смотрите, как она разодета, даже надушилась, а она возле печи управляется, как около самовара. — И добавил почти с завистью — А какая красивая!
— Хороша Маша, да не наша, — ответил Седюк, улыбаясь. — Хотите, познакомлю. Выскажете ей свое восхищение.
Высказать свое восхищение Караматиной Киреев, однако, не сумел. Краснея оттого, что приходится быть вежливым, он пробормотал, что на печи сегодня много газу; непривычному человеку требуется противогаз. Не желает ли товарищ Караматина посмотреть другие помещения опытного цеха? Он может проводить. Лидия Семеновна согласилась пойти по опытному цеху.
— Пойдемте снами, — шепнула она Седюку.
Они шли втроем. Киреев, стараясь продлить удовольствие совместной прогулки, показывал каждый уголок, и тупик, и окошко, словно все это были очень важные, достойные изучения вещи. В своем увлечении он ткнул пальцем даже в Бахлову и проговорил: «А это наш начальник лаборатории, Надежда Феоктистова!» Лидия Семеновна начала кланяться, но возмущенная неожиданным вторжением посторонних Бахлова повернулась к ним спиной. Киреев, не смущаясь, повел их в лабораторию Гагарина. Седюк по дороге кинул несколько слов Варе, взвешивавшей на аналитических весах пробу руды. Гагарина не было, и объяснения по электростатической сепарации углей давала Ирина Моросовская. Караматина интересовалась всем, но смотрела не столько на сепаратор, сколько на Ирину.
Когда все было осмотрено и они вышли из цеха наружу, Киреев стал горячо просить Лидию Семеновну приходить почаще: ученики ее народ хороший, но посматривать за ними нужно, лучше, если она сама детально ознакомиться с их работой. Он пытался задним числом оправдаться в своей грубости.
— Я вас сначала не узнал, — сказал он. — Мне показалось, это новая любопытная из управления, там в техническом отделе сидят какие-то девушки.
— А я вас сразу узнала, — возразила Караматина. — Вы именно такой, как вас описывают. — Она попросила Седюка: — Проводите меня немного, Там меня ждет машина.
Седюк по дороге сказал Лидии Семеновне со смехом:
— Сегодня я впервые по-настоящему узнал силу вашего взгляда. Янсон прав, Киреев был ослеплен и повержен.
Она возразила с досадой:
— Ах, все это чепуха, не нужно мне этого ничего! Но Седюк продолжал смеяться:
— Нет, теперь я твердо верю — нет такого сердца, которое бы не загорелось под действием ваших глаз. По части покорения людей вы чемпион.
Она сказала с ласковым упреком:
— Я не заметила, чтобы ваше сердце очень пылало, Михаил Тарасович.
Он сразу стал серьезным.
— Я — другое дело, Лидия Семеновна. Я неизлечимо поражен бациллами женоустойчивости.
— Знаете, одна неудача больше огорчает любого чемпиона, чем радуют десятки побед. Вы, впрочем, клевещете на себя насчет женоустойчивости. Кто эта девушка, которой вы так нежно улыбнулись?
— Нежно? — изумился он. — Вам показалось, Лидия Семеновна.
— Нежно, нежно, — настаивала она. — А она покраснела. Это, наверное, та самая, с которой вы приехали в Ленинск и ходите в кино? Постойте, как ее зовут? Кажется, Варя? Варя Кольцова? Так? Вас удивляет моя осведомленность? Мне рассказывал Янсон. У меня память хорошая, я сразу все запоминаю. Значит, это Варя? Ну, я с Янсоном не согласна, он говорил, что она серенькая, а у нее очень миленькое, доброе лицо. Мне она даже чем-то понравилась.
Слова эти больно его укололи. Веселый и пустой разговор превращался во что-то совсем не веселое и не приятное. Он хмуро сказал:
— А вы, оказывается, злая. Это очень нехорошо. Она ничего не ответила и заторопилась к машине.
13
В один из редких свободных вечеров Седюк решил исполнить свое обещание и навестить Козюрина.
Козюрин жил в третьем общежитии, в двухэтажном доме по Пионерской улице. В этот дом вселяли только лучших рабочих разных строительных площадок и цехов. Он был более благоустроен, чем другие дома, — в нем работали центральное отопление и водопровод.
Седюк шел по коридору первого этажа и осматривался. Широкий коридор был тускло освещен двумя лампочками. Оштукатуренные стены не были побелены, кое-где штукатурка отваливалась, в углах проступала сырость.
По коридору тащился пьяный парень. Он громко икал и хватался рукой за стену, чтобы не упасть.
— Где здесь живет Ефим Корнеевич Козюрин? — спросил Седюк.
Парень медленно поднял голову и минуту молча смотрел на него. Значение слов, видимо, с трудом доходило до его сознания. Потом лицо его просветлело.
— Ефима Корнеича? — переспросил он. — Это можно. Тут Ефим Корнеич. Второй этаж, комната двадцать три. Хороший человек, Ефим Корнеич, понятно?
— Понятно, — ответил Седюк. — А скажи, друг, как тебе удалось так угоститься, когда нигде нет спирту?
Парень хитро усмехнулся.
— Военная тайна, — сказал он более твердым голосом. — Отдал полкарточки продуктовой — выпил вволю. А рассказывать не буду, нет.
— А жить как будешь без продуктов? — спросил Седюк.
— Полмесяца протяну, — презрительно пробормотал парень и широко зевнул. — Ребята помогут.
Он поплелся дальше.
Седюк поднялся на второй этаж. В коридор выходило двадцать одинаковых дверей, и ни на одной не было надписи. Седюк постучал в первую попавшуюся. Ему открыл широкоплечий человек, немолодой, с характерным широким лицом коренного сибиряка.
— Скажите, в какой комнате живет Козюрин? — спросил Седюк, силясь вспомнить, где он видел это недоброжелательное лицо.
— Номера не знаю, а Козюрин и все его хулиганы живут там, — ответил человек, показывая на вторую дверь наискосок. — Могли бы и не спрашивать — идите прямо на ругань и крик и попадете в свою компанию.
— Да ведь вы Турчин! — воскликнул Седюк. — Здравствуйте, вижу, не помните? Мы вместе ехали в Ленинск. Помните, в Пинеже на поезд садились, еще в дороге лопатой орудовали — путь поправляли. Вы тогда всех удивили — подносчик за вами не успевал.
Теперь и Турчин призвал Седюка. Если бы Седюк не сказал о его хорошей работе, он, наверное, с треском захлопнул бы дверь. Но обидеть человека, сохранившего о нем такое хорошее воспоминание, он не мог. Он с усилием согнал с лица недоверие и принужденно улыбнулся.
— Что-то вспоминаю, — сказал он почти приветливо. — Вы тогда всеми нами командовали, кому где становиться.
— Был грех. — Седюка вдруг охватило желание подразнить этого, как он помнил, нелюдимого и всем недовольного человека. Он сказал с ласковым укором — Что же это вы, товарищ Турчин, так за дверь схватились, я и сам без приглашения не зайду.
— Да нет, я так, — смешался Турчин. — Заходите, пожалуйста.
Он потеснился, открывая проход, и хотя Седюк видел, что Турчин приглашает его через силу, он все-таки зашел, сел и с любопытством осмотрелся.
Комната у Турчина была небольшая, но светлая и чистая той придирчивой, лелеемой чистотой, которая характерна для староверов. На стенах висели портреты вождей, на этажерке стояла библия в добротном переплете, рядом с ней — разрозненные тома Ленина. На самом видном месте, на круглом столе, лежал альбом. Приближался час ужина, на столе были расставлены тарелки с нарезанным хлебом, сахарница, раскрытая банка консервов. Турчин аккуратно прикрыл еду клеенкой.
— Странное сочетание, — заметил Седюк, указывая на Ленина и библию.
— Женино хозяйство, — коротко ответил Тур-чин. — В эти дела не мешаюсь.
— Да вы же один ехали сюда! — удивился Седюк.
— Жена на той неделе прилетела. Вон три самолета прибыли, на одном из них. И книгу эту священную с собой привезла, она всюду ее возит.
Он замолчал, не проявляя больше никакого желания развлекать гостя. Седюк, не спрашивая разрешения, взял со стола альбом и принялся перелистывать его. Он знал, что альбомы для того и кладутся на видное место, чтобы их брали и рассматривали.
Он ожидал увидеть семейные фотографии бабушек и дедушек, выпученные глаза, напряженные, парадные лица, праздничные, венчальные и просто «выходные» костюмы, карапузов и сорванцов, какими некогда были владельцы альбома. Но альбом поразил его. Это было собрание газетных вырезок, клочки помятой желтой, серой, коричневой бумаги, корреспонденции, очерки, заметки, статьи — среди них попалась даже одна с математическими формулами и выкладками. И в каждой статье, заметке упоминалась фамилия Турчина. Седюк, все более увлекаясь, перелистывал страницы альбома. На «его пахнуло романтикой первых лет советской власти. Газетные клише рассказывали о послевоенной разрухе, трудном восстановлении, героическом порыве первых пятилеток. На одной фотографии поднимали вручную паровоз. Маленький, пухлый паренек, странно похожий на Турчина, самозабвенно нажимал плечом на стенку тендера и скашивал на фотографа глаза. Седюк видел разваленные, допотопные цехи, железнодорожные насыпи, перед ним возникали равнины и степи, вздымались горы, строительство шло и усложнялось, кустарные цехи сменялись огромными заводами, поднимались домны, громоздились мощные котельные агрегаты. И маленький, пухлый паренек роб и раздавался в плечах, превращался в крепкого, самоуверенного, знающего себе цену человека. В тридцатом году первый орден украсил грудь этого человека, восемь снимков кричали об этом торжестве, славили его. На одном из них, самом почетном, Калинин протягивал Турчину заветную грамоту и коробочку. И еще награды, еще ордена. Седюку на каждой странице попадались фразы: „Наш славный ударник“, „Известный стахановец Турчин“, „Магнитогорские землекопы отстают от нашего Турчина“. Он заинтересовался статьей с математическими выкладками. „Удивительное мастерство знатного землекопа товарища Турчина, — писал автор статьи, — его производственные результаты должны быть изучены точным хронометражем и лечь в основу нового типа расчетов выемки грунта“.
