Владимир Детков - Свет мой светлый
«Немудрено — под таким-то «факелом», — шальнула в Сереге ехидная мысль, и он подумал, что все это «синий» его под ребро шпорит, если он о женщине, об Олиной маме, так позволяет себе… А ведь он и в самом деле, глядя на нее, все время думал о «синем». Наверно, потому, что Лариса Анатольевна тоже думала только о Валерии Аркадьевиче и не пыталась этого вовсе скрывать. Именно он, Валерий Аркадьевич, своим присутствием держал их в воинствующем, неприязненном напряжении.
Поняв это, Серега заставил себя расслабиться и миролюбиво, извиняюще даже, пожелал Ларисе Анатольевне спокойной ночи, когда она в сопровождении Оли покинула кухню. Только навряд ли пожелание это возымело хоть какое-то действие.
— Ты прости, что я тебя вот так, без подготовки, — виновато сказала Оля, возвратясь в кухню, — не хотелось одной начинать. Маме трудно будет смириться с потерей своего любимчика. Столько с ним связано. Мне иногда казалось, что они и про меня забывают за своими беседами. И во всем-то они согласны друг с другом, и все-то им любопытно знать о знаменитостях, о знакомых… Под его влиянием она такой театралкой завзятой стала, ни одной премьеры не пропускает. Только и слышишь: «Валерий Аркадьевич, Валерий Аркадьевич». Даже гулюшку эту на даче разрешила с его участием. А ты подумал…
— Подумал.
— Нет, мой хороший, после острова никого другого рядом с собой представить не могу…
Оля проводила его до самой постели.
— Спи спокойно, — сказала она, взбивая подушку. — Моя «подруженька» хорошо знает тебя… Столько слов, я ей нашептала о тебе за сто три ночи, столько снов разделили на двоих.
Поцеловала нежно и ушла.
Серега погасил свет. Постоял в темноте. Но отсветы уличных фонарей быстро разбавили ее до лунного полумрака. На стенах у Оли были развешаны всякие милые всячинки — сухие листья, картонные вырезки, ветви, причудливые коряжки, шишки, маски, — и в полутьме они придали комнате сказочную таинственность. Серега тихо порадовался им, ведь здесь были свидетели донского августа, и снял халат, а вместе с ним и добрую половину напряжения. Оставшуюся половину, успокоительно шурша, разобрали на себя дохнувшие свежестью простыни. А подушка ласково, как Олины руки, приняла голову, и он благодарно потерся о нее щекой, но не ощутил гладкости: отросшая щетина шершанула по материи, и Сереге невольно вспомнилось солдатское шутливое присловье — одно из нравоучений гиперболического старшины — «Своим небритым подбородком мешал ты спать стране родной»… Раз пришла шутка, значит, вновь он обрел себя.
Из ванной доносился отдаленный шум и плеск воды. И Серега, волнуясь, представил себе вытянутое Олино тело, мерцающее под водой. И вдруг сделал почти детское открытие, что ванна с водой — это река в лодке! И речные видения властно потянули к себе…
Проснулся от легкого прикосновения. В лунном полумраке комнаты на вытянутую руку от него стояла Оля в светлом коротком халатике, с распущенными по плечам волосами. Оля склонилась над ним, и волосы, щекоча, коснулись его лица и потекли по щекам, по шее на плечи и грудь… Их было так много и они касались его так долго, что все разбуженное тело приливной нежностью отозвалось…
И словно остров вернулся вольной вольницей, миром на двоих, протяжной громкой тишиной…
— Ольга! Ольга! — раздалось вдруг, и все враз отхлынуло, пропало. Оля встрепенулась, прислушиваясь. — Ольга, где ты?! — Щелкали выключатели, хлопали двери.
— Ну, держись, кажется, грянул гром… — шепнула Оля и, поспешно набросив халат, вышла из комнаты.
Сколько прошло времени: десять, двадцать, тридцать секунд? Серега не мог бы ответить. Опомнился уже одетым. Хоть сейчас в строй, если б не эти «ни шагу нааад»…
А в прихожей завязывался «бой», и отнюдь не учебный…
— Что случилось, мама?
— Как что случилось? Она еще спрашивает! Что ты там делаешь среди ночи в таком виде, бесстыдница?! Что вообще тут происходит?!
Серега вышел под самый вихрь вопросов и восклицаний. Ларису Анатольевну было не узнать. Пламя прически словно ветром обдало. Ее кособочило, в разные стороны огнеопасно торчали, покачиваясь, пучки волос. И как бы от них занялось, побагровело лицо. Глаза стекленели непониманием, неприятием, слепым гневом. Вид одетого Сереги несколько сбил ее с крика, но не унял. И Лариса Анатольевна полыхнула в него:
— А вам, молодой человек, как не стыдно?.. Врываетесь в чужой дом… Чему вас в армии учили?!
— Мама!
— Что мама, что мама?! Вот будешь сама мамой, да еще с такой дочкой, тогда хлебнешь! Как ты теперь Валерию Аркадьевичу в глаза посмотришь, что ему скажешь?
— Я ему давно все сказала…
— Что? Что ты сказала?!
— Все…
— Я сейчас же позвоню ему… я…
— Звони, только на часы посмотри сначала… У него ведь режим, — с негодующим спокойствием отрезала Оля.
Лариса Анатольевна, метнувшаяся было к телефону, остановилась. Но аппарат зазвонил сам. Лариса Анатольевна, вздрогнув, подняла трубку, и Серега только тогда заметил, что телефон тоже красный. «Горим-горим, хоть пожарную вызывай», — мелькнула невеселая мысль.
А в огонь продолжали подливать масло.
— Валерий Аркадьевич?! Вы? Не можете уснуть? Какое тут уснешь. Тут бог знает что творится. Да, да, да… Здесь они. Оба. При полном параде… Что? Взрывы? Какие взрывы? Прямо на даче? — Лариса Анатольевна метнула суровый взгляд на Серегу, и он с грустью подумал, что «синий», видно, и в самом деле находится в глубоком шоке, если так бездарно его закладывает. И ему вспомнилось, как после фокуса с громом и грохотом «синий» хохотал, держась за бока…
А Лариса Анатольевна все продолжала дублировать ужасающую информацию:
— Водку с хлебом? Ложкой? В бочку нырял?! Да что ж это такое… Да как же это… Не-ет, я этого так не оставлю…
Сереге сделалось совсем-совсем грустно. Тому, что происходило здесь, он не находил в себе ни объяснения, ни осуждения… Разгневанная Лариса Анатольевна, наверное, в чем-то по-своему права. Ведь не может человек так извергаться ни с того ни с сего… Но все как-то ставилось с ног на голову…
В душе разрасталась досада, отдаваясь в висках пульсирующим недоумением: «Почему? Зачем? Для чего?» Как могут быть рядом тишина… Олины руки… все самое-самое… и этот визгливый крик предельно оскорбленного человека? Крик, от которого чувствуешь себя едва ли не преступником за самые светлые поступки сердца… К тому же на крике в его сознание проникали лишь одни команды. Но когда криком пытались его в чем-то убедить — он терялся. Вернее, терял всякую надежду, что с этим человеком он может о чем-то договориться, и повышенные тона, словно ультразвуки, оставались за пределами его восприятия.
Он коснулся плеча Оли, и она оглянулась, нахмуренная, решительная.
— Олюшка, я пойду… Пусть мама успокоится…
— Куда? Нет, погоди, — остановила его Оля, не совсем верно поняв. — Мама, если ты сейчас же не прекратишь эту истерику, мы уйдем, — голос Оли обретал непримиримую суровость, и это лишь усугубляло ситуацию. Серега чувствовал, что любое его слово, любой жест, а в целом — присутствие не воспримется Ларисой Анатольевной так, как должно. И потому молчал, зная только одно, что ему как можно скорее надо уйти…
На угрозу дочери Лариса Анатольевна ответила почти с трагической непримиримостью:
— Я буду бороться!
Олина решительность надломилась, и она, беспомощно прижав руки к горлу, сказала тихо, почти шепотом:
— Опомнись, мама… С кем? За что? Мы любим друг друга… И ты просто успокойся…
Что-то страдальческое и осмысленное промелькнуло в глазах Ларисы Анатольевны. Она ничего не ответила. Правая рука, державшая телефонную трубку, несколько наигранным, как показалось Сереге, жестом прислонила ее к груди, напротив сердца. Но когда Лариса Анатольевна, закатив глаза, попятилась, он бросился к ней и придержал под локоть. Обморок оказался скорее символическим или же раздражение против Сереги было столь велико, что Лариса Анатольевна, сразу очнувшись, воскликнула:
— Уберите руки!..
…Серега шел по ночному городу на вокзал, чтобы наконец приехать домой. Накрапывал мелкий дождь. Асфальт слюденел под светом фонарей. А сами фонари глазели сквозь голые кроны лип огненными пауками, плетущими из смоченных дождем ветвей причудливые световые тенета. Серега невольно засматривался на них, щуря то правый, то левый глаз, отчего «пауки» начинали шевелиться, точно собирались поведать что-то важное для него или же загадать загадку, как это в сказках водится. Только загадка ему и без того загадана, и он несет ее в себе через весь город, теребя душу неотвязным вопросом: «Как быть?»
Размышляя о происшедшем, Серега все время брал за основу главный довод, высказанный Олей — «Мы любим друг друга», — и он легко отвергал всевозможные претензии противной стороны и даже возмущался ее слепотой… Но это однозначное решение не приносило ни облегчения, ни ясности. И он снова и снова возвращался к истокам вопроса, пока не припомнил случая со своей старшей сестрой. Она дружила с одним из лучших футболистов станицы, его кумиром, и дело близилось к свадьбе, но сестра вдруг все перерешила и вышла за другого… Как возмущался тогда он, Серега. Чуть ли не предательницей клеймил сестру. Мама тоже горячилась, выговаривая дочери. Один только отец, хоть и встретил это событие без особого восторга, однако оставался до конца верным своему принципу: «Каждый вправе сам собирать свои ягоды и шишки….»
