Владимир Детков - Свет мой светлый
«Синий» прикурил от газовой зажигалки и несколько раз жадно затянулся, тактично выпуская дым в противоположную от Сереги сторону. Весь он был такой убийственно вежливый, предупредительный, чистенький, будто накрахмаленный, что казалось — вырос из собственного хрупкого, холеного пальца. И Серега с грустью подумал, что драться он, конечно, не умеет и не будет. Да к тому же у них совершенно разные весовые категории. И что, отмаявшись затяжками, он обязательно затеет так называемый «мужской разговор». А ему, Сереге, надо будет поглощать ушами весь этот словесный дым. Да еще чувствовать себя кругом виноватым.
Докурив сигарету, «синий» тщательно погасил ее о кирпичную стену и оглянулся по сторонам в поисках урны. Но таковой рядом не оказалось, и он неожиданно швырнул окурок в бочку, до краев наполненную водой.
«У-у, чертов пожарник, замутил-таки», — с досадой подумал Серега.
А «синий», нервно массируя правую руку, наконец заговорил:
— Сережа, понимаете, мы дружим с Ольгой более семи лет. — Он запнулся, сообразив, что дал маху: — Вернее, я знаю ее так давно… Я близко знаком с ее родителями… Я учил ее музыке. Ну, это не столь важно.
Он снова умолк, нервничая, что не совсем удачно начал.
— Вы же, насколько мне известно, познакомились с Ольгой этим летом. Точнее, в августе. Верно? — «синий» впился в него пытливым взглядом.
Серега хмуро молчал.
Не дождавшись ответа, «синий» с опаской обернулся на дверь и спросил приниженным трагическим голосом:
— У вас с ней что-нибудь было?
Вот когда Серега с острой тоской пожалел, что у них действительно разные весовые категории. Он только сжал кулаки и готов был заорать во всю глотку прямо в заостренное личико «синего», в его пытливо ввинчивающийся в душу взгляд: «Было! Все было! Было, есть и будет!!!»
Но послышались шаги, и к ним с веранды сбежала Оля.
— Сережа, тебе обязательно надо хорошенько поесть, — просто сказала она и, заметив, что «синий» усиленно мнет руку, всполошилась: — Что, Валерий Аркадьевич, болит? Может, йодом смажете?
«Синий» вспыхнул, обиженно дернулся, спрятал больную руку в карман пиджака и выпетушил грудь.
Сереге эта маленькая сценка определенно пришлась по душе, и он спустил на тормозах свое негодование.
«Хм… Аркадьевич… смажете… Это уже что-то значит», — отметил он про себя, а вслух сказал, почти пропел облегченно-бодряческим голосом:
— Поесть — это всегда-а можно. Это даже очень хор-рошо-о — хор-рошенько поесть. А то мы, соддатушки-ребятушки, целу ночку не емши, мы, служивые, целый день не спамши…
И, пропев это, Серега, расстегивая на ходу китель, направился к бочке. Одним движением, через голову, сорвал с себя китель прямо с майкой и бросил их на яблоневую ветку. Заглянул в воду. Брезгливым щелчком сбил с ее поверхности окурок. Взялся руками за края бочки. И, сказав-пропев «кончил дело — ныряй смело», ухнул головой в воду по самую грудь, задрав ноги вверх. Подрыгал ногами, побулькал, выпуская воздух, и замер, прислонившись к стене. Дождался, когда две знакомые руки стали робко теребить его за штанину. Подождал еще. К знакомым рукам присоединились еще две — более решительные, но такие же слабые. Посопротивлялся немного, а потом одним махом, оттолкнувшись ногами от стены, а руками от бочки, выскочил из воды, обдавая холодными брызгами и хохотом своих «спасителей»…
— Сережка, сумасшедший, простудишься! — почти как Люська, радостно и тревожно воскликнула Оля и метнулась на веранду. Тут же вернулась с огромным, в полпростыни, полотенцем, накинула его на Серегины плечи и двумя руками стала растирать ему спину. Хохоча и отфыркиваясь, Серега одним концом полотенца осушил себе лицо, другим надраивал грудь, которая сразу же взялась малиновой испариной.
— Ненормальные… Варварство какое-то… Детский сад… — ворчал Валерий Аркадьевич, механически продолжая стряхивать со своего светлого костюма давно впитавшуюся в ткань воду. В пятнистом костюме он напоминал тощего рассерженного гепарда, угодившего задом в муравейную кучу: рычал, отряхивался, но не двигался с места. Ни на минуту не позволяя себе оставлять Олю наедине с Серегой.
Так, втроем, они и вернулись в гостиную, которая оказалась пустой. Ни у Оли, ни у «синего» это обстоятельство не вызвало никакой реакции. Усадив Серегу за стол, Оля принялась потчевать его разными копченьями, соленьями, вареньями. И пороховой запах, еще витавший в комнате, вскоре заслонили ароматы деликатесов, вкус которых Серега давным-давно успел забыть. И первые минуты, по инерции купального возбуждения и голода, Серега с аппетитом уплетал все, что подкладывала в его тарелку щедрая Олина рука.
Валерий Аркадьевич, как вошел в комнату, сразу же прикрыл окно и отстраненно сел в кресло у камина. Придвинувшись поближе к огню, он поворошил маленькой блестящей кочережкой догорающие поленья и стал поочередно обращать к жару полы пиджака и брюк. На глазах темные гепардовы пятна стали исчезать, и Сереге, с веселой улыбкой наблюдавшему за этой картиной, он уже казался неопасным и мирным. Огонь в несколько минут укротил в нем мультфильмовского хищника, но был бессилен сиять с его лица бутафорию смертельно оскорбленного человека.
Вдруг из соседней комнаты сквозь притворенную дверь донесся приглушенный девичий смешок. Эхом перекинулся с ним скрип половиц на втором этаже.
Каштановой колючкой перекрыл горло кусок нежнейшей корейки. Серега задохнулся, настигнутый внезапной догадкой: «Ведь если бы его не было здесь… Она бы… Оля… с этим».
Он отложил вилку в сторону и, чтобы не закричать, вцепился обеими руками в сиденье стула. Стул заскрипел, Оля подняла глаза. Их взгляды встретились. По инерции она еще сказала ему: «Ешь, ешь, чего ты…» Но взгляд ее тяжелел. Она тоже все слышала и поняла его мысли и чувства…
«Оля, Олюшка, как же так?! Как же так?!» — кричал, молил, вопрошал его взгляд. А голос, вырвавшись из удушья, ответил:
— Спасибо… Я, кажется, сыт…
Снова дурно пахнуло пороховой гарью, и все недавние Серегины облегчения, радости, промелькнувшие надежды враз осыпались, точно пепел с потухших углей. Жалким и никчемным представилось ему все, что он успел тут натворить. Вот именно — дым из ушей… Пляска на собственных похоронах.
И его уже не обнадеживал надутый вид «синего». Их треугольник вновь ощетинился непримиримыми жалами углов.
Партия зашла в тупик. И теперь только сама Оля могла привести ее к логическому завершению.
И она сделала два решающих хода.
Первый — когда рассаживались по машинам.
Серега сел на заднее сиденье синей «Лады». Валерий Аркадьевич помог Оле закрыть дачу и разместился за рулем. Оля обежала машину. Валерий Аркадьевич предупредительно приоткрыл переднюю дверцу. Серега весь сжался, чувствуя себя ничтожно малым. И когда Оля подхватила ту дверцу, все в нем рухнуло и он, обессиленный, утонул в мягком сиденье как в сугробе…
Но Оля не села рядом, а лишь положила там хозяйственную сумку и захлопнула дверцу. И от ее хлопка, как от выстрела, вздрогнули и опали вниз плечи Валерия Аркадьевича. А Оля уже дергала за ручку вторую дверцу и никак не могла открыть ее. Наконец до Сереги дошло, что замок дверцы застопорен, и он вялой, непослушной рукой потянулся к резиновой кнопке и не сразу сумел извлечь ее из углубления. Оля села в машину, и новый хлопок дверцы вскинул и опустил плечи Валерия Аркадьевича.
— Поехали, — сказала Оля.
И Валерий Аркадьевич встрепенулся, задвигался, но как-то сумбурно, суматошно, словно перепутал вдруг свои руки и ноги и они никак не могли разыскать положенные им педали и рычаги. Наконец машина дернулась и, словно заикаясь, скачками одолевая первые метры, пустилась вдогонку за умчавшейся красной «Ладой».
Серега неотрывно смотрел на Олино фото, боясь взглянуть на живую, сидящую рядом, веря и не веря в реальность происходящего.
Второй и, пожалуй, финальный ход был сделан у Олиного дома. Она уже покидала машину, когда Валерий Аркадьевич, не оборачиваясь, спросил у Сереги:
— А вам куда, молодой человек?
Оля ответила за него:
— Нет, нет. Сережа мой гость, он к нам. Спасибо, Валерий Аркадьевич. Спокойной ночи. — И потянула за рукав опешившего Серегу.
XVIII
Пока они шли к подъезду, машина, затаясь, безмолвствовала, и Сереге подумалось, что будет совсем весело, если «синий», на правах друга семьи, учителя музыки или еще бог знает кого, пойдет за ними по пятам, и вся эта дачная кутерьма перекинется в дом, где его, Серегу, совсем не знают, не ждут и, быть может, знать вовсе не желают. И тут уж никакие фокусы — ни дым из ушей, ни стойки на ушах — не помогут. И лучше бы не объявляться сейчас, да еще в солдатском облачении. Хоть Серега и не стыдился никогда до этого формы, а, наоборот, вполне объемно чувствовал себя в ней «достойным представителем», только кому ж безразлично, как на него посмотрят другие…
