Константин Паустовский - Том 5. Рассказы, сказки, литературные портреты
Но Иван Трофимович еще с крутого берега закричал:
– Буксирные тросы приготовить! И проверить стрелу!
Девушки ахнули и бросились на бак землесоса. Иван Трофимович и Женя остановились на сходнях и начали медленно и основательно осматривать землесос, будто они впервые увидели это железное пловучее сооружение.
– Нечего сказать – хорош! – промолвил, наконец, Иван Трофимович. – Даже покраситься не успели. Придется на Волге.
– Ну, что? – крикнул я Ивану Трофимовичу и сам удивился своему голосу: он сорвался и прозвучал даже как-то испуганно.
– Приказ! – крикнул мне в ответ Иван Трофимович. – Идем на Волгу. Вместо сто двенадцатого.
– Поздравляю! – крикнул я уже более уверенным голосом. – Как на реке?
– Сало прошло, а льда еще нет, – ответил Иван Трофимович. – Потеплело. Разве не чувствуете? Проскочим! Буксир подадут через два часа.
«Где там потеплело!» – подумал я, но тут же заметил, что от недавнего снега ничего не осталось, кроме мокрых палуб, крыш и дорог.
Иван Трофимович и Женя поднялись на палубу.
– Вот камуфлет! – сказал Иван Трофимович. – Прямо совестно теперь людям в глаза смотреть.
– А что такое?
– Да с Гончаренко целая история. Письмо в Москву я, правда, послал. Но этот приказ – вовсе не ответ на мое письмо. Оказывается, Гончаренко раньше меня прислал в министерство письмо. О том, что мой землесос шестьдесят пятый мощнее почти вдвое, чем его сто двенадцатый. И потому он считает более целесообразным послать на Волгу шестьдесят пятый и просит назначить его, если можно, на шестьдесят пятый моим помощником.
– Объективный товарищ, – заметил Женя Чиж. – Не каждый бы на его месте…
– Без преувеличений! – остановил его Иван Трофимович. – Теперь у меня одна задача – добиться во что бы то ни стало, чтобы Гончаренко перевели ко мне. Ну, так этого я добьюсь, будьте уверены!
Я не знаю, что творилось на землесосе после этого, потому что мне пришлось срочно, как говорится, «сбегать» в город за книгами и папиросами для Ивана Трофимовича.
Когда я вернулся в затон, буксир «Республиканец» уже заводил на землесос стальные тросы и тяжело и густо швырял дым из трубы то на один, то на другой берег затона.
А через час железная громада землесоса ушла в речные туманы, и только огонек на стреле еще долго мигал, как бы приветливо прощаясь со мной. А на том месте, где стоял землесос, качался и позванивал тонкий битый лед и на берегу стоял неизвестно как уцелевший от заморозков высокий желтый цветок дикой рябинки. И над ним и над затоном снова летел редкий и осторожный снег.
1950
Маша
С годами каждая новая зима казалась Тихону Петровичу длиннее прошлогодней. По календарю выходило все правильно. Весна возвращалась в свой законный срок, в свою пору, но ждать этой поры становилось чем дальше, тем труднее.
– Это от возраста, – говорил самому себе Тихон Петрович. – Старый человек вёсны уже считает, прикидывает, сколько ему перепадет весенней теплоты. Вот и нервничает. То ли дело – молодость!
Но у Тихона Петровича были, конечно, более веские причины, чтобы нетерпеливо дожидаться весны. Весеннего тепла он ждал не столько для себя, сколько для своих растений, или, как он выражался, для своего «древесного семейства». Потому что никакого другого семейства у Тихона Петровича никогда не существовало, – был он закоренелый холостяк. Это было видно даже по его наружности, – по худобе, по строгости всего его облика и привычке разговаривать с самим собой, а бывало, даже всерьез с собой ругаться.
Тихон Петрович работал в плодовом питомнике в небольшом районном городе Разговорово. Был у Тихона Петровича и свой участок с садом и парниками, где он выращивал опытные, или, выражаясь высоким стилем, «экспериментальные» растения. Участок был тесный, но из-за обилия зелени и ее пышного роста он казался большим.
Тихон Петрович уже давно славился на всю округу как опытный и смелый садовод. «Это – наш Мичурин, – с гордостью говорили о нем жители городка. – Преданный своему делу человек, всеобщий советник и помощник. Да одна только беда, – за делом как-то позабыл обзавестись семьей и живет бобылем».
Питомник, где работал Тихон Петрович, хотя и находился в маленьком городке, но был известен далеко за пределами области. К Тихону Петровичу постоянно приезжали садоводы из разных местностей России, бывало, даже из Москвы, и он охотно делился с ними своими познаниями. Поэтому в небольшом своем доме Тихон Петрович поселился в мезонине, а две комнаты внизу были отведены для приезжих. Тихон Петрович называл их то «гостевыми», то «практикантскими», потому что каждое лето у Тихона Петровича жили практиканты – студенты областного сельскохозяйственного техникума.
Давно уже замечено, что человек, лишенный на время возможности заниматься любимым делом, постоянно к нему готовится. Так, известно, что охотники всю зиму чистят ружья и набивают патроны. Рыболовы, например, плетут лески и красят поплавки, моряки рисуют карты. А Тихон Петрович зимой, сидя у себя на тесном верхотурье, в мезонине, писал в свободное время «Руководство к выращиванию плодовых деревьев, кустарников, овощей и цветов».
Работа Тихона Петровича по своей обстоятельности вполне оправдывала название «руководство». Действительно, Тихон Петрович как бы крепко брал неопытного человека за руку, водил его по грядкам и не торопясь рассказывал, как надо делать землю питательной и жирной, чтобы на ней разрослись нежные и пахучие существа – цветы, которым мы давно уже перестали удивляться.
– И зря перестали, – говорил Тихон Петрович. – Человек никогда не должен терять способность удивляться. Ежели он настоящий человек, а не портфель, набитый казенными отчетами.
Все это было, конечно, верно. Но с годами не только каждая зима казалась Тихону Петровичу все длиннее, но и сам он все более представлял себя мало кому необходимым.
На поверку выходило, что холостая жизнь, хотя она и независима и отведена хорошему, нужному труду, все же плоха без семейной радости. Даже заботиться о себе с каждым годом становилось скучнее.
«Хоть бы подарить кому-нибудь самое свое любимое, – думал Тихон Петрович. – Сделать родному человеку удовольствие. Так и дарить некому. У других – жены, дети, а у меня вся семья – в моем единственном числе».
Но тут же Тихон Петрович успокаивал себя тем, что при его занятии дети – это беда. Все вытопчут. Хуже кур. Какие там дети, если Тихон Петрович стонал и морщился, когда видел не то что сломанную ветку или цветок, а даже помятую траву.
* * *Весна пришла, как всегда, ранним утром. Появилась она на бревенчатой стене мезонина квадратом оранжевого и теплого на ощупь солнечного света. И не замеченная во время долгой зимы капля смолы в щели бревна заискрилась в это утро, как топаз. В ней были даже видны маленькие серебряные плоскости и нити, делившие эту ничтожную каплю на несколько сказочных частей.
– Пора! – сказал Тихон Петрович, поглядев на каплю, спрятал до зимы в стол незаконченную рукопись «Руководства» и начал разбирать семена, чтобы высадить их в плошки и расставить по всем подоконникам в теплом доме и на застекленном крыльце.
А потом навалились густые, тяжелые туманы, зимние дороги проржавели насквозь, порыжели, из леса дохнуло сыростью, от тесовых крыш повалил пар. В одну из апрельских ночей вздохнул лед на реке, а утром начался быстрый, как всегда, ледоход, и река разлилась на семь километров.
От весенней воды тянуло свежестью нефти и снега. По всем веткам береговой лозы уселись рядами пушистые седые шмели – молодые почки.
Пришел из областного города первый пароход. Тихон Петрович поехал на нем в город по делам питомника, а кстати и за кое-какой рассадой. До города было езды всего пять часов.
Обратно из города пароход отвалил в сумерки и пошел прямо по разливу. Бакены еще не горели.
Тихон Петрович сидел на палубе, хотя на воде было холодно. В ногах у него стояла кошелка с рассадой. В нижнем помещении, в общей каюте, было тепло, даже жарко, но Тихон Петрович туда не спускался, – берег рассаду. Она, как известно, от жары быстро вянет.
Пассажиров на палубе было немного. Ехали пильщики, закутанные женщины и совсем еще молоденькая девушка, лет двадцати, с девочкой. Девочке, худенькой, бледной и любопытной, – она никак не хотела уходить с палубы, – было лет шесть.
Пильщики крепко курили, так, что даже ветер с разлива не мог пересилить запах махорки, и слушали пожилого своего товарища в зипуне.
– Это что! – говорил он неторопливым хриплым голосом. – Дуракам все смех, а умному все в соображение. Вы над председателем нашим, над Батенковым, погодили бы без разбору смеяться.
– А мы с разбором, – ответил молодой пильщик.
