Петр Замойский - Восход
Когда Матвей спросил священника, как звать «нашего», батюшка буркнул:
— Не все ли равно как. Зовите Петр. Вишь, крикун. А тот — Павел. Молчалив, смиренномудр, к церкви будет прилежен.
Впоследствии мудрый и прилежный к церкви Павел за воровство попал в тюрьму, а там один арестант уговорил его перейти в молоканскую веру.
Знаменитых тезок у меня двое. Первый — апостол Петр. Он хранит при себе ключи от всех дверей рая. Как своего тезку, он допустит меня после смерти к себе в рай.
Второй тезка — Великий Петр. Он мне нравится. Великим его после назвали, взрослым, а маленького мамка небось с крыльца так окликала: «Петя, Петенька! Иди скорее. Зачем торчишь в грязи, цыпки заведутся. Не соси палец, лучше я тебе леденец дам, отец на базаре по дешевке купил».
Черт знает что за глупость лезет в голову.
А дождь все хлещет, гром неустанно гремит.
Иван Павлович спит в соседней комнате. Там у них с Гавриловым две кровати.
Умывшись, я вернулся в свою комнатушку. Два моих костюма, пальто и полотенце, висящие на вешалке, хозяйка от пыли прикрыла серой материей. Она очень благосклонна ко мне. И вообще она уважает своих нахлебников и кормит хорошо. И как она изворачивается на наши не такие уж большие деньги?
Правда, мы иногда из командировок привозим кое-какие продукты.
Елена Ивановна — старая дева. Она приятна на лицо, хотя и слегка рябовата. Замуж до революции ей выйти не удалось. Она единственная дочь, но родители ее староверы, и найти жениха по этой вере было нелегко. Принять «мирского», то есть православной веры, — об этом родители и слушать не хотели. «Мирские» — это поганые, с которыми из одной посуды есть нельзя, — закон такой, — к тому же они сплошь «табашники». Курят зелье, пьют водку, признают троеперстие.
Так и осталась дочь девой-вековухой.
Родители ее во время революции куда-то скрылись от «нашествия антихриста», и большой дом, сад, надворные постройки, помещения под склады, синельня, она же валяльная, — все осталось дочери. К ней же перешел как бы по наследству и главный валяльщик — старик Герасим, тоже старообрядец.
Ни на одного из нас она, конечно, не рассчитывает, тем более что она старше любого из нас лет на десять. Но поговорить с нею очень интересно. Она разумна, рассудительна, практична. Хорошо рассказывает про всякие события в городе и дает прекрасные характеристики тем, кого знает. Улыбаясь, старается скрыть передний сколотый зуб.
У нее очень хорошая фигура с пышным бюстом, а особенно она хороша, когда нарядится в легкое голубое платье. И такую-то девушку сгубили родители со своим треклятым двуперстием!
Мы ее очень жалели. Нам было обидно за ее судьбу. Хорошая была бы жена и умный друг.
Девическое в ней не погасло. Она ревниво, например, следила, не ухаживаем ли мы за девушками, и была просто счастлива, что этого за нами не замечалось, серьезных увлечений не было, не до них. Мы считали ее своей охранительницей, а квартиру — коммуной неисправимых холостяков. Мы дали ей твердое слово, что ни один из нас не женится до тех пор… словом, до завершения революции во всех странах земного шара.
А если доводилось ухаживать за девушками, то мы скрывали это друг от друга, а уж от Елены Ивановны тем более.
Мы далеки были от мысли причинить ей душевную боль…
В комнате Бокова раздается телефонный звонок. Продолжительный и как бы тревожный. Я подошел к телефону.
Слушаю!
— Ага! По голосу узнаю. Здравствуй, безлапый!
— И я тебя узнал, товарищ Шугаев. Здравствуй!
— Боркин тоже вернулся?
— Не мог его одного оставить.
— Хорошо сделал.
Помедлив, Шугаев продолжал:
— Что ж, цветики степные (любимые слова его из песенки), в гости прошу. Сегодня никаких заседаний. Иван Павлович спит?
— Спит у себя без задних ног.
— Когда проснется, приходите. Очень рад, что вы вернулись.
Помедлив, я тихо осведомился:
— Степан Иванович, ты кое-что знаешь?
— А как же. Обязан знать. Брындин на что? Вы оба здоровы?
— И невредимы, Степан Иванович.
— Замечательно. Жду, — сказал Шугаев.
В комнату Коли Бокова я не заглядывал больше месяца. Комната не убрана. Даже постель не покрыта.
Хозяйка не любит Бокова за его неаккуратность, а главное, за то, что вдруг назовет он к себе гостей, пообещает угостить, а сам скроется. Вот и угощай их хозяйка! Очень они ей нужны!
Словно какой беспечный барчук.
На его столе полная неразбериха. Тут и книги из центральной библиотеки, которые он не имеет привычки возвращать, и всяческие краски, грим, кисти, вазелин, красные и зеленые чернила, и перья «рондо» разных размеров. И на всем пыль.
Для спектаклей, в которых участвует, Боков сам пишет афиши на картоне. И непременно выделит широкими буквами свое имя, чтобы издали бросалось в глаза.
Афиши разбросаны на столе, на сундуке, на полу — где их только нет! На них то красными, то зелеными чернилами: «Боков», «Боков».
На стенах и на смежной с моей комнатой перегородке — фотографии.
Во всех видах он сам снят на них, как самый заправский артист. Вот Коля — монах из пьесы «Савва», вот оборванный барон из пьесы «На дне», Расплюев в «Свадьбе Кречинского», Никита во «Власти тьмы». А вот в широкополой шляпе с гитарой в руках Коля исполняет куплеты.
На столе в рамке красуется Дина Соловьева. Сама ли она подарила ему или он стащил у кого, но факт налицо.
На стене по бокам телефона карточки артистов: Мозжухина, Максимова, Макса Линдера и Веры Холодной.
Впрочем, страсть к портретам у нас у всех.
У каждого из нас есть портрет Ленина. У меня, кроме Ленина, Толстой, Пушкин, Гоголь, Белинский, Крылов, Щедрин и Островский. И еще большая картина «Запорожцы», где мне очень симпатичен ехидный писарь.
У Ивана Павловича — Дзержинский, Свердлов, Урицкий, Володарский, Роза Люксембург и цветная открытка «Княжна Тараканова».
Вероятно потому, что Тараканова очень похожа на Зою. Портрет Зои неудобно держать, он же любит ее от нас «тайно», а за княжну Тараканову мы не в обиде.
У предукома Матвеюка рядом с Марксом, Энгельсом и Лениным портрет Бакунина. Сын белорусского учителя, окончивший гимназию в Минске, сбежавший от родителей, он влюблен в Бакунина. Даже собирается писать пьесу из его жизни.
Окно моей комнатушки выходит на внутренний двор. Видны широкие ворота с калиткой. У дощатого забора небольшая синельня, где синили нитки для домашнего тканья. Там же валяльня.
Вид из моего окна скучный, да и комната — едва повернуться. Но я люблю свою комнатушку. В углу стол с ящиком, на нем вырезанный из фанеры чернильный прибор, статуэтка Льва Толстого.
Зато что хорошо в комнате — это три книжные полки. Герасим смастерил. Правда, книги разные, но тем-то они и привлекательны.
Дождь постепенно утихает, наконец совсем перестал.
Андрей уже проснулся, подбросил своей «холере»-лошади сена. К Андрею подошел Герасим. И они, два бородатых, оба валяльщики, уселись на бревна, принялись о чем-то калякать.
Из-за лохматых туч вдруг показался край солнца, и лучи его проникли в мою комнату. Послышался скрип входной двери. Шаги затихли около моей комнаты.
— Иван Павлович, входи! — крикнул я и открыл дверь.
— Нет, не узнали, Петр Иванович.
Передо мною хозяйка. Мы поздоровались.
— Как жилось без нас, Елена Ивановна?
— Все разъехались, и дом опустел. Скучно стало.
— Когда вам скучать? Сад, огород, корова, куры. Коля далеко улепетнул?
— В Болкашино.
— Ага, к своим родителям. Давно?
— Больше недели. Вы хоть позвонили бы. Уехали — и как в воду.
— Зачем звонить? Телефон далеко от вас. Не услышите. Гаврилов и Матвеюк далеко тронулись?
— Не сказали. Ну, я пойду завтрак готовить. Будите Ивана Павловича.
И она, кокетливо улыбнувшись, вышла.
Иван Павлович спал лицом в подушку. Жалко его будить.
На большом письменном столе у него, как и всегда, порядок. Книги в одной стопке, тетради по математике — в другой, пачка подшитых газет — в третьей.
Окно из комнаты Ивана Павловича выходит на противоположную улицу, где стоят дома. В одном таком доме, стоящем как раз напротив окна, и живет Зоя.
Наверное, не раз они занимались мимической игрой, разговаривали знаками, как глухонемые.
Большого труда стоило мне растолкать Ивана Павловича. Впору было крикнуть, что Зоя смотрит в окно.
— Вставай, друг, приехали!
— Где мы? — еще не очухался предчека.
— Станция Рамзай, кому надо, вылезай.
— Ты, Петр?
— Я — Петр, а ты — Иван. Иди умойся. Только что звонил Шугаев.
— Случилось что-нибудь? — Он привстал.
— Ничего не случилось. Просит, чтобы мы зашли.
Иван Павлович принялся собираться, а я вышел на террасу. Солнце уже светило вовсю, небо освободилось от последних туч, и в воздухе приятно пахло свежестью, травой, тополем.
