Виктор Стариков - Звезда победы
Шакурский не ответил на этот вопрос.
— Где вы изучили русский язык?
Профессор улыбнулся.
— Россия — страна нового социального строя и давно интересует меня. Я считаю себя уже многие годы вашим другом. С вашими учеными я переписывался на вашем языке. Я знаю вашу литературу, многое переводил на немецкий. — Он помолчал, поднял голову и торжественно и тихо прочел:
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Но и стихи не произвели впечатления на лейтенанта.
— Вы хотели видеть того, кто вас задержал? — сказал Шакурский. — Он здесь.
Штейнгартен повернулся и встал. У него было усталое лицо старого человека. Увидев Лухманцева, он сделал к нему несколько шагов и сказал:
— Разрешите поблагодарить вас. Двое суток я скрывался от солдат американской военной полиции. Мне угрожает новый концентрационный лагерь. Наши газеты пытались вступиться за меня. Но ничто не помогло. Можно подумать, что в мире ничего не изменилось после разгрома нацистов. Вы мне уже дважды спасаете жизнь: первый раз в сорок пятом году, когда советские войска взяли Австрию, и второй — сегодня, когда у нас господствует американская демократия, — горько закончил он.
Он сильно и с чувством пожал руку старшему сержанту. Лухманцев невольно покраснел. Он не понимал, почему его надо благодарить.
— Мне стыдно за свою родину, — продолжал Штейнгартен, обращаясь к Шакурскому и Лухманцеву. — Но и люди моей родины все больше начинают понимать, кто их истинный друг, с кем им по пути. Ваши солдаты недаром пролили свою кровь в Австрии. Я, старый человек, предпочитавший всему языки далеких от нас народов, понял, что и я должен бороться за свободу своего народа, за мир в мире. В наше время никому нельзя стоять в стороне от борьбы. Это поняли и тысячи людей, знающих жизнь лучше меня.
Он еще раз пожал руку смущенному Лухманцеву, вглядываясь в него, словно стараясь запомнить лицо его.
— Можете итти, — сказал Шакурский Лухманцеву, забирая у него письма.
Профессора отвели в маленькую угловую комнатку, где обычно содержались все задержанные до тех пор, пока их не отправляли дальше. Там стояли стол, два стула, кровать и шкаф для одежды.
Лухманцев в коридоре прислушивался к тяжелому и тягостному шуму дождя в сгущающихся сумерках, когда Штейнгартен прошел в эту комнату. Профессор дружелюбно улыбнулся старшему сержанту и остановился.
— Нельзя ли у вас достать какую-нибудь книгу? — спросил он.
— Сейчас узнаю, — ответил Лухманцев и пошел опять к Шакурскому.
Лейтенант сидел за столом и читал письма.
— Выбери что-нибудь, — разрешил Шакурский и добавил: — Интересный человек… Похоже говорит о себе правду. Отнеси, отнеси книгу, — вспомнил он о просьбе.
В комнате политпросветработы Лухманцев, открыв дверцу шкафа, долго смотрел на корешки книг, не зная, что же выбрать Штейнгартену для чтения. Он отложил роман Фадеева «Молодая гвардия» и, подумав, добавил к нему томик военных стихов Симонова, потом передал книги и пошел читать газеты.
Через час лейтенант вышел из своей комнаты и передал телефонисту листок, исписанный столбцами пятизначных цифр. Связь с командованием сохранилась только телефонная и приходилось пользоваться шифрованными телефонограммами. Лухманцев слушал, как телефонист диктует цифры, и думал, что это, вероятно, сообщение о задержании профессора.
В комнате политпросветработы собрались солдаты, свободные от дежурства. В углу несколько человек играли в шашки и шахматы. К Лухманцеву подсел почтальон, обычно знавший все новости, и спросил:
— Кого поймали?
— Какого-то профессора. Из тюрьмы от американцев бежал.
— Вот что делают…
— Не понимаю я, — Лухманцев в раздумье сморщил брови: — Старый человек, ученый, боролся с нацистами… А они его в тюрьму.
— А, может, брешет он!
— Нет, такой не станет обманывать.
Лухманцев опять вышел в коридор и прошел мимо той двери, где стоял часовой. Повар пронес в эту комнату обед. В полуоткрытую дверь Лухманцев увидел Штейнгартена, лежавшего в постели с закрытыми глазами. Книжки лежали на столе. Одна из них была раскрыта.
Повар вышел через несколько минут и обиженно сказал:
— Твой не желает кушать. Просит дать термометр. Надо лейтенанту доложить.
Шакурский торопливо прошел к Штейнгартену и пробыл у него минут десять. Когда он вышел от него, то вид у него был очень встревоженный.
Он увидел в коридоре Лухманцева и сказал:
— Беда с твоим профессором… Заболел он. Температура тридцать девять и шесть. И врача вызвать нельзя.
В течение вечера он несколько раз заходил в комнату Штейнгартена. Профессору становилось все хуже.
А около десяти часов вечера раздался телефонный звонок. Командование вызывало к телефону начальника заставы.
Разговор был короткий. Лейтенант, выслушав, сказал:
— Понимаю, понимаю… Он устроен. Но ему нужна врачебная помощь. У него очень высокая температура.
Лухманцев догадался, что речь шла о Штейнгартене. О нем беспокоятся.
Ночью Лухманцеву не спалось. Он лежал, вспоминая все три года своей службы в Австрийских Альпах после окончания войны.
Тогда, три года назад, все казалось просто. Германия разгромлена. От гитлеровских армий остались колонны понурых немецких солдат, бредущих по асфальтовым ниткам дорог на восток, да вереницы разбитых или брошенных немецких машин, орудий.
Цвели сады. Белые и розовые лепестки кружились над дорогами. Эта весна казалась весной человечества, завоевавшего себе право на жизнь.
Потом появились зоны оккупации, и оттуда, с американской стороны, стали просачиваться слухи о странных делах вчерашних союзников: о милосердии к тем, кто вчера держал против них оружие, о травле тех, кто был их союзником в борьбе с фашистами.
«Не отдадут им профессора», — подумал Лухманцев.
Ему захотелось пить. Он встал и вышел в коридор, освещенный лампой, горевшей на столе у дневального. Сонный телефонист сидел, положив голову на стол. За окном все шумел дождь и видны были зеленые листья, плывущие по пузырящейся луже.
— Как профессор? — спросил Лухманцев у дневального.
— Все говорит что-то, — ответил дневальный. — Из-за него и лейтенант не спит. А ты чего ходишь? Утром тебе на пост.
— Не спится.
— Иди, иди… А то на посту клевать носом будешь.
Утром, когда Лухманцев и Лаврентьев собирались на пост, Шакурский вызвал к себе старшего сержанта.
— Ну, Лухманцев, — сказал он, — помогай своему профессору. Плохо ему. Видно, сильно простыл. Из батальона сообщили, что он известен всей Австрии. Поезжай сейчас на переправу и помоги врачу к нам добраться.
— Есть, — ответил Лухманцев и торопливо пошел на улицу, где мотоциклист уже налаживал машину.
Тяжелые дождевые тучи; казалось, опустились еще ниже, деревья стояли, словно с обрубленными вершинами. Кругом была вода. Вся площадка перед домом была покрыта плавающими сбитыми каштановыми листьями. А шум выбившейся из берегов реки доносился и к заставе.
Они поехали, и вода полетела из-под колес машины, а дождь с такой силой бил в лицо, что Лухманцев зажмурил глаза.
У реки они поставили машину под деревом и пошли к берегу, оба промокшие до нитки. На том берегу — солдаты и врач, капитан медицинской службы, уже возились возле лодки. Мутная река, которую ребятишки в обычное время переходили вброд, бурля, шла поверх берегов. Деревья, указывая границы берега, были затоплены наполовину.
Лухманцев и мотоциклист стояли у воды, не зная, чем они тут могут помочь. Немыслимо было и думать перебраться на лодке: ее сразу снесет по течению и опрокинет.
— Держи канат! — закричали с того берега и солдат, размахнувшись, швырнул канат. Он развернулся в воздухе и упал в воду метрах в трех от земли. Его вытянули из воды, и солдат, старательно сложив его в круг, опять запустил в воздух. В этот раз он коснулся земли, но Лухманцев не успел схватить конец, и канат ушел в воду. Только в третий раз, когда канат опять упал на землю, Лухманцев схватил его и, откинувшись, чувствуя, как тянет его к себе река, потащил к дереву. Он обмотал канат вокруг ствола несколько раз и завязал крепким узлом.
На той стороне с берега осторожно спустили в реку лодку, связанную коротким тросом на носу с натянутым над водой и задрожавшим, как струна, канатом. Солдат спрыгнул в плясавшую на волнах лодку, и за ним в нее сошел с чемоданчиком в руках капитан.
Солдат, перехватывая руки на канате, вел лодку. Это стоило ему больших усилий, а лодка будто совсем и не двигалась. Она то так высоко взлетала, что видно было ее просмоленное днище, то проваливалась носом в волны, и казалось, что она сейчас, залитая водой, пойдет ко дну. Лухманцев и мотоциклист ждали у кромки воды.
