Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Одиночество
— Тут нет Сашки! — разъярился Санфиров, ненавидевший Косову. — Тут сидит командующий армией восстанья. Тут решаются большие политические дела, и бабе здесь делать нечего.
— Убью, подлый! — Косова выхватила револьвер.
Антонов ударил ее по руке. Револьвер упал.
— Александр Степанович, — сказал Сторожев, — плюнь на иудушек! Пока не отвоюем власть, будем воевать. Силы у нас еще есть.
— Верно, верно! — поддержал его Шамов.
— Сомнут! Всё сейчас против нас, — предостерегающе сказал Санфиров.
— Стало быть, что же? К красным идти на поклон? Милости просить? — Антонова трясло от гнева. — На веревке тебе, Санфиров, покачаться захотелось?
Фирсов встал.
— Вот что — в последний раз предлагаю: прячьте людей, закапывайте оружие.
— Пошел вон! — зарычал Сторожев.
Фирсов, пожав плечами, вышел, бросив на ходу:
— Завтра соберите комитет и штаб. Думаю, они умнее вас.
— Продали, продали! — Антонов заскрежетал зубами и повалился на стол. Все бросились к нему.
— Опять! — Шамов безнадежно махнул рукой.
— Что с ним? — спросил Сторожев.
— Припадок.
Вызвали армейского врача Шалаева. Через час Антонов пришел в себя, поманил пальцем Плужникова, который сидел на кровати и с тревогой следил за манипуляциями врача.
— Верно сказал этот пес, надо созвать комитет, Наумыч, — прохрипел Антонов. — Дело серьезное, без народа не обойтись.
5Вечером в избе, где жил Антонов, за закрытыми ставнями пьянствовали Антонов, Косова и Герман.
Они собрались выпить, чтобы разогнать дурное настроение. Фирсов нарушил обычное молчаливое душевное равновесие Антонова. Косова, любившая его истерически (да и какого иного чувства мог ждать Антонов от этого чудовища?), хотела рассеять дурное настроение ее героя и любовника, а Герман был рад придраться к любому случаю и напиться.
Пил Антонов из стакана большими глотками, ничем не закусывая, мрачно смеялся, то порывался куда-то идти, кому-то «разбить башку».
Косова, сидя у него на коленях, прижималась к нему, целовала бледные, пьяные губы.
— Ну, полюби, полюби меня, Саша! — блудливо бормотала она.
— Уйди, Марья! — Антонов грубо отталкивал ее от себя.
— Кто приласкает тебя, кто утешит, кто думы твои разделит, миленок? — шептала Марья ему на ухо. — Ведь из-за тебя в это дело пошла.
— Не з-звал…
— Какая же тебе баба нужна?
— Н-не такая, — твердил Антонов. — Н-не такая.
— Чистенькая, добренькая? И чтоб с тобой через реки крови? Найди, найди такую! — Косова истерически рассмеялась. — А я… Через реки крови, через лощины, трупами забитые… Знаю твои мечтания… На белом жеребце в Москву въехать. Так слушай! Со всех попов ризы сдеру — ковром положу под твоего коня. На пути твоем все придорожные столбы коммунистами увешаю. Всю Россию заставлю тебе поклониться, а кто не захочет, тому башку прочь… Сама, сама головы резать буду! Девок тебе косяками пригоню… Саша!
— Уйди! — Антонов со страшными ругательствами столкнул Косову с колен.
Она упала, целовала его босые ноги. Он начал бить ее по лицу.
— Бей, бей, — визжала она, простоволосая, бесстыдная в своем вожделении. — Бей, Сашка, все равно полюбишь меня, нет у тебя никого больше и не полюбишь никого!
Антонов отпихнул ее, взял бутылку, жадно глотал вонючую самогонку, упившись, уставился в одну точку мутными глазами, потом хриплым голосом запел любимую свою песню:
Трансваль, Трансваль — страна моя,
Ты вся горишь в огне…
…Ночью, совсем потерявшие остатки разума, они спустились вниз и, шатаясь, пробрались к амбару. Там вторые сутки ждали своей участи пленные коммунисты. Герман отпер амбар, зажег свечу в фонаре, висевшем у притолоки.
Пленные — их было пятеро: четверо мужчин и девушка-учительница — сбились в кучу и, тесно прижавшись друг к другу, ждали смерти.
Антонов, не целясь, выстрелил в угол. Девушка вскрикнула.
— Т-ты не можешь, — сказала Косова, ее шатало от самогонки. — Д-дай я!
Она прицелилась, маузер дал осечку, прицелилась еще раз…
Из угла выскочил чернявый, босой человек, в одном исподнем и крикнул:
— Палачи, убейте! — и рванул на себе рубашку.
Дрожащими руками Герман выхватил браунинг и выстрелил в белое пятно, человек упал и пополз в угол, к своим. Потом Косова и Антонов начали палить в живую, шевелящуюся, стонущую кучу.
И вдруг из нее начал вырастать человек…
Хватаясь за бревна, вставала девушка. Она обернулась к убийцам, колеблющийся свет упал на ее лицо, обагренное кровью.
Дико завизжала Косова; выронив маузер, она бросилась бежать; с безумным, перекосившимся от ужаса лицом пятился назад Герман; Антонов захрипел, метнулся к двери, упал и расшиб о косяк голову.
В амбар вбежали люди.
6На заседании комитета, которое охранял усиленный наряд из личной охраны Антонова, присутствовало человек тридцать — вся верхушка восстания.
Сторожев, приглашенный на заседание, заметил, как ухаживали штабные за крестьянами — делегатами района. Антонов величал их по имени-отчеству, подвигал им лучшие блюда — на столе была расставлена закуска: баранина, студень, пиво. Важные, осанистые мироеды чинно разглаживали бороды, слушали бесстрастно речи и солидно помалкивали.
— Братцы, — начал с подъемом Шамов, — граждане! Вот этот человек, — он показал на Фирсова, тот сидел, словно каменный, ни на кого не глядя, — передал нам требование сложить оружие, кончить восстание.
Делегаты взволнованно переглянулись.
…за то ли мы боролись, чтобы сейчас сдаваться? Мы наших вождей знаем хорошо, они продали не одного человека. Но нас они с торгов не продадут, подавятся! Не нас они продают, а вас!
— Сволочи! — громко закричал бородач, одетый в богатую шубу.
Собравшиеся загалдели, зашумели, поднялись, обступили Фирсова, а тот молчал, с усмешкой наблюдая за переполохом.
Санфиров, глядя в одну точку, решал, куда податься, где найти правду. Но когда он подумал о том, что надо сдаваться, мурашки пробежали по его спине.
Нет, он хотел жить, а жить — значит воевать.
— Сволочи! — снова заорал тот же мужик в шубе. — Подняли нас, а теперь бросают. Александр Степаныч, с тобой мы! Нам от большевиков верная погибель, нам от ихних порядков разор. Веди полки! Сам на лошадь сяду, воевать до конца. Дай я тебя поцелую!
Мужики полезли к Антонову целоваться.
— Ну что, видал? — с нагловатым смешком обратился к Фирсову брат Антонова Димитрий. — Вот расскажи, что тут у нас слышал. Братец, гони их в шею, долго ты их кормил, долго они нашей кровью жили, теперь одни пойдем, веселей будет. Грабить так уж грабить…
Делегаты вдруг замолчали. Антонов злобно посмотрел на брата. Кто-то из крестьян обратился к Плужникову, голос его дрожал от негодования:
— Это кого же, не возьму в толк, хочет грабить Митрий Степаныч?
Делегаты загудели, сгрудились в кучу. Димитрий, пьяно ухмыляясь, сел. Фирсов зло улыбался; что-то шипел на ухо Антонову Шамов.
Антонов подошел к брату и, взяв его за шиворот, выставил вон.
— Глуп он, — угрюмо заметил Антонов, обращаясь к крестьянам, — молод. Вы простите его, прошу вас. Мы с вами теперь одной веревочкой связаны навек. До конца стоять буду. Эй, ты, передай там своим батькам: до последней капли воевать буду! Поломаю коммуну.
— Дурак! — презрительно бросил Фирсов.
— У меня две армии, — взбесился Антонов, — махну рукой — три будет! Кровью залью Россию, в крови большевиков перетоплю. И ваших батек туда же, подлецов, предателей! Продались Советам? Совесть забыли? Мужики, воевать будем, не сдавайтесь!
Мрачные делегаты молчали. Не прощаясь, они стали выходить из комнаты.
Фирсов весело смеялся, вздрагивая и вытирая пот. Рассвирепевший Сторожев подошел к нему, взял за ворот пиджака и встряхнул, как щенка.
— Будя смеяться-то, сука! — и, с силой грохнув Фирсова в угол, вышел.
Глава двенадцатая
Ранним весенним утром, когда тянулись по земле длинные тени и было еще прохладно, Листрат и Федька проскочили через антоновское село Ивановку к хутору Александра Кособокова.
Листрат смотрел на крутившегося в седле Федьку, на его ребячье лицо с сияющими глазами и вспоминал тот день, когда Федька уходил в красный отряд.
И вот который месяц служит парень в разведке, да так и не свыкся с будничной боевой жизнью. Эти холодные зори, отсидки в кустах, враждебные села и деревни, где за каждой ригой ждет смерть, были для Федьки такими же новыми, волнующими, как в первые дни; они заставляли сердце быстрее гнать молодую горячую кровь.
Листрат закурил и, озорно подмигнув, сказал:
