Виктор Конецкий - Том 4. Начало конца комедии
Они, они — технократы — виноваты в моей сумбурной субъективности, в потере мною цельности, если, конечно, она когда-то была.
Это у них, технократов, есть мнение, что необнаружение до сих пор сигналов других цивилизаций свидетельствует о неизбежности гибели любого эволюционного процесса, любой жизни во Вселенной.
Но взгляните на одинокую волчью звезду над океаном.
Разве о смерти она?
Держась за воздух, или шок от энтропии
Закрыть один бесплодный НИИ куда труднее, нежели открыть сто новых…
Академик Л. И. СедовВ модерном новом ленинградском аэропорту я занял позицию, с которой хорошо просматривалась стойка регистрации рейса 3338, и открыл «Будущее науки» на странице шестьдесят девять. Эта страница привлекла внимание стихотворной цитатой.
Моисей Александрович Марков — физик, академик, академик-секретарь Отделения ядерной физики АН СССР, заведующий сектором Физического института им. П. Н. Лебедева АН СССР — в начале статьи «Макро-микросимметрическая Вселенная» цитировал Валерия Брюсова:
Быть может, эти электроны —
Миры, где пять материков,
Искусства, знанья, войны, троны
И память сорока веков!
Еще, быть может, каждый атом —
Вселенная, где сто планет;
Там все что здесь в объеме сжатом,
Но также то, чего здесь нет.
Дальше академик говорит, что Брюсов, как и Будда, прав, что в микрочастице действительно возможно наличие Вселенных, наличие макромиров. Причем действительность, реальность этого факта оказывается богаче поэтической фантазии Будды и Брюсова.
Дело шло к полночи. Зимний аэропорт не кипятит пассажиров, как это происходит курортным летом. Он тушит их на медленном огне. Слухи об отложенном рейсе не бьют фонтаном, они текут, как вода подо льдом. Отрава неуверенности гложет не всю толпу чохом, а индивидуальным вирусом клубится в каждом отдельном пассажире, ибо между путниками есть довольно много пространства.
Я косил глазом на стойку регистрации, фиксировал пустынность шикарных весов, понурую неподвижность транспортера и всеми фибрами ожидал какой-нибудь каверзы. Пока современный пассажир не залезет в самолет, он беспрерывно ощущает в себе тугой фарш сомнений, как подготовленный к путешествию в духовку гусь ощущает в себе тяжесть антоновских яблок.
Но потом статья в «Будущем науки» оказалась настолько интересной, таинственно манящей за самые дальние пределы мыслимого мироздания, что я даже утратил ощущение возможной каверзы со стороны «Аэрофлота», то есть со стороны реалий ненаучной жизни.
Я читал, продираясь сквозь формулы и сурово-скупые выкладки, о том, что для наблюдателя вне нашего мира в любых его экспериментах наша Вселенная, со всеми Млечными Путями, Альфами Ориона, планетами, космической пылью и вами, уважаемый читатель, представляется объектом микроскопически малой массы с микроскопически малыми размерами. Такой объект Марков называет фридмоном. И вот, уважаемый читатель, вам рано или поздно придется поверить в то, что даже в одной клетке вашей перхоти вполне возможно предположить бесконечное число звездных систем, галактик, цивилизаций… И все это не миф, все это завтра войдет в учебник физики девятого класса. Ибо это не результат новой и экстравагантной гипотезы, а спокойный вывод из старой уже, с бородой, теории относительности и предопределений Фридмана.
Что же это, подумал я. Безначальная повторяемость макро- и микромиров… Опять приходим к бесконечности?
И по дурной привычке написал красной шариковой ручкой под заключительным абзацем статьи, что у попа была собака, что поп ее любил, но собака съела кусок мяса, и поп…
— Почему вы здесь курите, молодой человек? — вернул меня в жизнь уверенный девичий голосок. А я и не заметил, что курю. Когда мешанина полусумасшедших мыслей опускается из черепа в сердце, закуриваешь сомнамбулически.
Передо мной стояли два дружинника и дружинница. Каждый из них был в три раза моложе меня.
— Я не молодой человек — раз. И почему здесь нельзя курить — два, если вокруг кубический километр воздушного пространства?
— Немедленно пройдите в туалет! — сказала девушка.
— Молодые люди, зачем мы тратим деньги на строительство таких громадных аэропортов? — зарычал я. — Чтобы люди здесь чувствовали себя свободно! Вам это понятно?
— Образованный! — поощрительно и зловеще произнес паренек в расклешенных брюках.
— Образованный, а на книжке пишет! — с глубоким осуждением высказалась девушка-дружинница.
— Господи! — взмолился я. — Вам-то какое дело, где я пишу?
— Образованные книжки не пачкают! — сказала девушка.
Я вполне созрел для небольшой истерики. И, вполне возможно, не улетел бы рейсом 3338, а изучал бы реалии жизни в участке, если бы…
— Интересно отметить, что этот субчик, который здесь дымит и портит книги, имеет кличку Сосуд Ведо, — раздался надо мной скрипучий голос.
Долгий Ящик, капитан-лейтенант запаса Желтинский! Свой брат, бывший офицер корабельной службы, заброшенный в большую науку на манер троянского коня, наша пятая колонна в среде физиков твердого тела! Вот и не верь в символические встречи и прочую мистику!
— Погаси сигарету, извинись перед товарищами и пошли регистрироваться! — приказал Желтинский.
Как хорошо лежала на его плечах меховая шуба, как ослепительно белел среди пушистого меха лед воротничка рубашки, какая солидность лишенного комплекса неполноценности ученого!
Дружинники начали стушевываться, как порфироносная вдова перед молодой царицей.
— Ты что? С ума сошел? — спросил я. — Что ты несешь? Чтобы я стал извиняться перед этими салагами?
— Молодые люди, не обращайте на моего друга внимания. Позвольте, я извинюсь за него. Член-корреспондент Академии наук приносит вам извинения!.. Сосуд, отдай сигарету! — Он взял у меня сигарету, и мы пошли регистрироваться. Причем Ящик сигарету никуда не бросил. Он докурил ее за меня — нагло, без всякого стеснения, на лобном месте, у стойки регистрации, в центре зала. И мегеры-регистраторши поздоровались с ним, как с приятно знакомым.
Оказывается, он часто летал на этой линии, потому что последние годы работал и в Новосибирске, и в Ленинграде. И теперь возвращался в Сибирь из-под Луги, где навещал «зимнюю школу» физиков.
Когда я, медленно успокаиваясь, в третий раз повторил в адрес дружинников стереотипное: «Черт! Что хотят, то и делают!» — Ящик не выдержал и прочитал мне короткую нотацию.
— Интересно отметить, — заскрипел он, ведя меня за пуговицу к перронному контролю, — что этот вопль: «Что хотят, то и делают!» — мы слышим и издаем постоянно. Действительно, нахамит нам кассирша, и мы испускаем этот вопль. А продавщица также воскликнет, если мы попросим книгу жалоб и напишем туда замечание. В простом этом вопле есть вечная жалоба на чужую свободу. Чужая свобода ужасно возмущает и раздражает нас. Вероятно, это потому, что из длинного исторического опыта мы вынесли бесспорное, абсолютное знание, что если где-нибудь увеличивается чья-то свобода, то это стесняет нашу. Но если чужая свобода и не влияет на нашу, ее наличие все равно действует на нас отвратительно. И мы с глубоким пафосом осуждения восклицаем: «Ну, посмотри на них! Что хотят, то и делают!» Но ведь идеал-то у всех один — именно и делать каждому то, что он хочет. И радоваться надо, что кому-то такое удается! Ты согласен?
Боже мой, какое удовольствие встретить живого ученого, когда совсем уже закопался в книгах! Какое счастье, что четверть века назад мы с ним вместе ловили колюшку тельняшкой в мелководье у форта Серая Лошадь! Ведь я-то знал, что под солидной внешностью и толстыми очками скрывается человек не комнатной биографии. И сами-то очки появились у Желтинского довольно романтическим образом. Еще на военном флоте, будучи штурманом, он подпалил глаза солнцем при помощи секстана. Он выводил какую-то квадратическую ошибку астрономических наблюдений. Сотни высот солнца в районе экватора — тут и Галилей бы испортил себе глаза. Вообще-то, глупый штрих биографии, но красивый. И еще: он мог бы согласиться на госпиталь где-нибудь на флагмане, но довел корабль до базы сам — опять глупо, но красиво.
«Дорогой товарищ! Ты, верно, уже седеешь. Но, прости старика, для меня ты навсегда останешься мальчишкой. Пишу тебе и твоим товарищам, покинувшим в силу разных причин наш славный военно-морской флот, и по-стариковски боюсь ослезиться.
Для меня ты навсегда останешься подростком, как и все твои однокашники. Вы все для меня подростки, сироты или наполовину сироты, опаленные пожаром Великой Отечественной войны. Вы для меня славные сыны полков и кораблей, юнги и воспитанники детских домов, куда попадали по причине гибели отцов и матерей, или они сражались на фронтах, ваши родители. И вот партия и правительство проявило о вас заботу, создали Суворовские и Нахимовские училища, а для ребят старше пятнадцати лет было создано Ленинградское военно-морское подготовительное училище. Здание, которое отвели под это училище, было все разбито бомбами и снарядами, и там ничего, кроме искореженных взрывами железных коек, не было, и вы ютились вроде как под открытым небом. И вот тогда начальник училища капитан первого ранга, участник гражданской и Отечественной войн Николай Юльевич Авраамов, вечный ему покой, обратился ко мне, чтобы на время разместить ребят на моем корабле. Когда вас привели, то мы смотрели, как вы поднимаетесь по трапу, и немало удивлялись. Кто был в лохмотьях, кто в военной форме и даже с медалями и орденами, но вы были такие голодные, что кулаки наши сжимались от ненависти к врагу. И с тех пор я с особенным вниманием слежу за вашей судьбой. Из вас вышли Герои Советского Союза, покорители и магелланы морских глубин, адмиралы и ученые, и преподаватели, и даже писатели — такие известные, как, например, Валентин Пикуль. Но даже те, кто давно не носит морские погоны, по-прежнему в строю. И, как прежде, всех вас объединяет крепкая морская дружба. Нам стоило трудов разыскать вас и собрать ныне здесь.
