Алексей Ельянов - Просто жизнь
— Нейк-то мой, Нейк-то мой, ай-ай, вот пес! Первым идет! Я-то думал, опозорюсь. А он — молодец. Его бы почаще сюда. Вот молодчина!
Виктор сдвинул со лба свой алый козырек. Глаза его светились и «делали стойку». Он держал ружье наперевес. Мало ли, придется шарахнуть.
«А как это? — подумал Петр. — Вот, предположим, выскочит заяц и помчится скачками. А я — ружье к плечу и бабах его влет в прыжок. Или он вдруг присел, ушами пошевеливает, а я снова его — бабах». Вспомнилось детское — «заинька, попляши, серенький, попляши…»
Виктор стоит рядом, вспоминает:
— Однажды я выстрелил в зайца и попал ему в ноги. Он как закричит, как заплачет, будто ребенок. Ой, было плохо. Вся душа перевернулась…
Но вот снова лают собаки, надо идти дальше. Спустились к низине. Сыро. Он оставил Виктора одного, пошел к машине. Встретился с Матвеичем. Лицо хорошее, умное, глаза мягкие, как будто бы еще не совсем проснувшиеся. Странно, устрашающе выглядит в лесу танковый шлем. Но ружье охотник держит по-доброму. Под мышкой.
— Чуть не провалился в болоте, — сказал Петр.
— Плохо, если так. Сыро там. Нечего делать…
— Хороший ли гон, как вы думаете? Я-то в первый раз.
— Да ничего. Если такой будет, неплохо, — мягко, с Хрипотцой сказал Матвеич с явным расположением к Петру, видимо за его признание, что он новичок. — А вообще-то, разве тут охота? Я в Сибири охотился, там — да! И медведя бил — это зверь серьезный, умный. Он вот, к примеру, валежника для берлоги кладет ровно столько, чтобы весной его не затопило. Знает сантиметр в сантиметр, сколько будет снегу, лишнего валежника не навалит. А откуда ему это известно — поди спроси. Я и загонщиком был. Эта работа особая — упаришься. Медведя надо найти, выгнать и потом долго орать, пугать его. А сам лезешь напролом через кусты, да все вприпрыжку. Медведь, он точненько идет — чтобы солнце, как говорят, щеку грело. Это у него привычка такая. А потом собаки его за зад хватают, посадят как надо. Тут и стреляй. Загонщику за его работу всегда полагается медвежья пробка. Знаешь, что такое?
— Вроде бы слышал, а вот уж толком-то и не знаю.
— Это штука особенная. Медведь на зиму такую травку ест. Это перед залежкой он очищается. Всю нечисть из него выносит. Кишки становятся белые. А потом он ест коренья и еще какую-то свою, одному только медведю известную ерунду. Поест, и у него в заднем проходе образуется такая затычка, пробка. Пока на месте она, зверь без еды живет, спит, лапу сосет. А если случайно ее потерял, медведь шатуном становится, пища ему нужна. Пробка медведя целебная. В любой аптеке возьмут. Из чего, из какого она состава — никто не знает толком-то. А лекарство из нее — первейшее от всяких внутренних болезней. Всему человек у природы учится, что у зверя, что у леса, а ведет себя варварски, — со вздохом заключил Матвеич. — Это уж я так с ружьем вышел, охотничий азарт стравить. Бить тут нечего и не надо.
Снова залаяли собаки, азартной радостью наполнили лес и умчались куда-то.
— Ну, я пошел, — сказал Матвеич.
Петр выбрался на дорогу, она повела его между берез, спустила с невысокой горки, повернула сначала к солнцу, потом вильнула влево. На дороге лужи, подернутые тоненьким льдом. Тихо, прозрачно. К чему ружье?
«У волка зубы, у зайца прыжки, у лисы хитрость, у человека ружье — всем всего поровну, все на равных. На равных ли? Кто кого перехитрит, кто кого подловит… Стал бы Дед, Александр Титыч, тут охотиться? Нет, не стал бы. Немилосердное это дело — охота, где и так-то никого не осталось… Эх, махнул бы на меня рукой Тургенев, мол, рассентиментальничался… Правда, и сам он любил не только стрелять, а просто идти, смотреть. Тогда и дичи, и зверя было побольше… А теперь, не слишком ли тихо стало в лесу? Где вы, звери, где вы, птицы, где ваши шорохи и песни? Что означает эта тишина? Я пришел без ружья, в гости к вам — к зверью и деревьям, к траве и к ягодам, к лесной жизни: вас и себя понять — это я пришел, человек, ваш собрат. Почему не встречаете? Я разучился говорить с вами или вы со мной? Я легко могу узнать, как мчит вдалеке машина или поезд, как летит самолет, как погромыхивает трамвай, как скрипят тормоза и воют сирены, как шаркают подошвы обуви по асфальту, но в лесу я ничего не слышу, не понимаю, а как хотелось бы слышать и понимать! И быть может, от этого я глух, нем, мои нервы стали такими нечувствительными, что пробудить их, заставить взволноваться бывает под силу только крику, ошеломляющему слову или вою электрогитар. А может быть, все тут притаилось нарочно, как будто пришел не друг, а враг?..»
Странно, холодно стало в лесу. И показалось Петру, что в городской жизни, в суете, в круговороте и давке людской, в сумятице дел, впечатлений остыл он в самом деле, обесчувствел, что не человек он, а робот какой-то.
Долго он шел, прислушиваясь. Вспомнил, как в детстве заблудился в лесу, плакал, кричал, а потом затих, притаился, — птицы рядом порхали с ветки на ветку, бабочки подлетали к его голове, шелестела, дышала трава… страшно было, и все-таки не хотелось, чтоб его нашли.
Петр шагал все медленнее, все осторожнее. И вдруг услышал: «Пинь-пинь. Пинь-пинь». Вот они, малявочки. Головка черная, а сами серенькие. «Пинь-пинь, пинь-пинь. Фррр», — на другой куст. Не боятся. А это что за звук? Вроде легкого щелканья костяшек. Тоже птичка? Может быть, дятел стучит вдалеке? Нет, рядом — вот он где-то над ним, около него где-то среди полуголых осин. Высокие, тонкостволые, с багряными верхушками. Там еще не опали их листья. И вдруг — один сорвался листок, полетел, другой, не сразу, по очереди, не торопятся. Летят, раскачиваются, пикируют туда-сюда и ударяются морозными ребрышками о морозные ветки, и постукивают так странно. А это что за веселая стайка птиц прилетела на рябину? Защебетали быстро и глухо. «Плохо я знаю лес, плохо я знаю птиц, плохо я знаю все. Эх ты, невежда. Это же дрозды! „До вечерней зари пировали дрозды, и рябина густая осталась пустая…“».
Глядел Петр, глядел на ветки, на птиц, на небо. Хорошо ему было. Он был один на один с лесом, с птицами, с тишиной, с падающими листьями, с осенней грустью, с мыслями, которые пробегали, вроде зайцев, вприпрыжку и мгновенно исчезали.
«Прости, Аннушка, что не с тобой… Я в мире с миром, такое бывает редко. Ради этого можно многим пожертвовать. Прости, Аннушка, я привезу тебе себя — обновленного. Я люблю тебя, очень люблю. Я знаю это теперь, как никогда еще не знал. Мы родились друг для друга… До встречи с тобой даже в самые счастливые минуты мне было грустно, холодно от одиночества, — это сама природа горевала во мне без тебя. Теперь, когда бывает мне плохо, я вспоминаю, что у меня есть ты, и приходит спасение. Но вот удивительные парадоксы: я вряд ли смогу передать тебе, когда встретимся, все это как чувствую сейчас. Ты далеко — и так близка мне… Ты со мной, во мне, и это навечно. Какое же счастье, когда ничто не мешает любви, когда все истинно, свободно, в согласии ум и сердце».
Прошел Петр по дороге еще немного. Услышал выстрелы и лай собак. Обернулся — лес вокруг. Бабахнул еще выстрел. «Неужели попал кто-то? Саня говорит, что по выстрелу можно узнать, попал — не попал. Выстрел был слишком звонкий, должно быть в воздух. Ладно, пойдем дальше. Тебе лучше, чем им».
Увидел поляну — серебряную от инея. Ковер, а не поляна. Маленькие елочки по краям, а дальше елочки покрупнее, а дальше светятся на солнце и без того огненные березы, а еще дальше высоченные стражи — ели. На этой поляне грибам расти, зайцам плясать, хороводы водить. Глядеть во все стороны — не наглядеться. Свернул Петр с дороги, пошел мимо елочек.
В кустах какие-то камни лежат. Валуны. Много валунов. Один на другом, ровный длинный ряд. Что за чудо? Кто так аккуратно их сложил? Видел Петр однажды на юге, как женщины лежали в тени под зонтиками, а мужчины таскали камни и складывали запруду. «А тут, может быть, ледник? Да нет, аккуратно уж очень все сложено. Кто-то старался, силу сбрасывал, или жирок, или дурь. Надо же — целый вал камней. А вон и канава — да это же окопчик! Аккуратненький такой окопчик. Понятно. Значит, лег ты вот здесь за камешками и ждешь, и смотришь, как птицы летают, как Красная Шапочка прошла с корзинкой, как зайчики приехали в трамвайчике. Заинька, попляши, серенький, попляши, и в это время — пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой».
Дорога свернула вправо, а Петр решил пойти по лесной тропе. Шел-шел, прислушивался, приглядывался, и вот — перед ним длинными светлыми рядами уходили в гору молодые березы. Луга, сосны и ели. И всюду — костры осин. Вороны пролетали. Рожок охотничий прогудел гнусаво и по-лесному: ту-ту, ту-ту. Ату их! Ату! И сам себе сказал Петр: «Нельзя не видеть такую красоту, нельзя лениво ходить только за грибами да ягодами, нельзя сидеть в кабинетах, да штаны протирать, да покряхтывать от одури в голове; нельзя, чтобы вокруг все камни да камни, да колеса автобусов вместо ног, — ладно, пусть будет и то и это, но чтобы обязательно было раздолье, вот эта тишина, вот эти деревья под косыми лучами солнца; нужно, чтобы собаки лаяли, ружья бабахали, мужики кричали: „Ату! Ату!“».
