Михаил Алексеев - Наследники
Нужно сказать, что, не возьми командир полка греха на свою душу, не видать бы Федору Илларионовичу Пустынину академии как своих собственных ушей. Военные люди хорошо знают об этом странном и парадоксальном на первый взгляд явлении: получив разнарядку о посылке на учебу одного или двух человек, командиры иногда используют это удобное обстоятельство, чтобы избавиться от никудышных офицеров. Не этой ли странной диалектике наши военные академии — да только ли военные? — обязаны тем, что туда порою попадают люди, которых не следовало бы подпускать к этим почтенным заведениям и на пушечный выстрел?.. Впрочем, сказанное выше вряд ли справедливо в отношении Федора Илларионовича Пустынина. Он, вероятно, был бы очень оскорблен, если б узнал истинные мотивы, побудившие командира отправить его в военную академию. Но Федор Илларионович ничего этого не знал, как не знал и того, что командир и комиссар полка возбудили ходатайство о пересмотре дела лейтенанта Лелюха, вина которого показалась им весьма сомнительной. Пустынин попрощался с однополчанами и на следующий день в самом добром расположении духа отбыл в академию.
Учитывая, что Федор Илларионович — человек высокообразованный, и тот немаловажный факт, что он прибыл не откуда-нибудь, а из-под самого Сталинграда, его зачислили на первый курс без вступительных экзаменов.
Вскоре в биографии Пустынина произошло знаменательное событие: Федор Илларионович женился… Нет, нет, не на Любаше, которой он простить не мог ее молчания — больше двух недель он не получал от нее писем! — и которую, если честно признаться, он попросту разлюбил, — что поделаешь, в разлуке такое случается со многими. Хорошо еще, что он оказался предусмотрительным человеком и не заключил с ней преждевременного брака. Теперь они свободны — он и она тоже… Ну а ребенок? Что ж, ребенок… Ведь он не будет более счастлив, если на его глазах начнут разыгрываться настоящие драмы из-за того, что между родителями нет любви! Лишь люди с рабской психологией заглушают в себе великое чувство. Нет, Федор Илларионович не пойдет по такому ложному, трусливому пути! К тому же он далеко не мальчик, чтобы добровольно нацепить себе наручники. И коль пришла настоящая — он это чувствует — любовь, любовь взаимная, не станет же он врагом своего счастья!
Пустынин познакомился с Тоней, а точнее сказать, с Антониной Васильевной Штукаревой — она была в годах, — на вечере в клубе академии, где семьи преподавателей и слушателей встречались с фронтовиками. Федор Илларионович выступил с большой речью, рассказав о своем участии в Сталинградском сражении. Его несколько раз прерывали аплодисментами, а когда он сошел с трибуны, за кулисами его ждала девица с большим букетом живых цветов. Это и была Антонина Васильевна Штукарева. Они стали встречаться. Вскоре Антонина Васильевна познакомила его со своим отцом, полковником Штукаревым, старшим преподавателем тактики в академии. Спустя месяц сыграли свадьбу, и Федор Илларионович перекочевал в квартиру тестя.
Пустынин окончил академию и ждал назначения в войска, но, как отличнику, ему предложили поступить в адъюнктуру, а затем, много лет спустя, — в Высшую академию имени Ворошилова. Он охотно поступил и в это учебное заведение, решительно отметая наветы людей, которым нужно было еще доказывать, что ученье — свет, а неученье — тьма. При этом главным аргументом в борьбе с несознательными товарищами, упрекавшими Пустынина в его «вечном студенчестве», был, разумеется, известный наш призыв: «Учиться!», и Федор Илларионович учился.
В общем, все в его жизни складывалось как нельзя лучше, и никаких там ЧП не было, если не считать двух случаев, внесших в мирную его семейную жизнь временный раздор. Старому, давно овдовевшему Иллариону вздумалось навестить сына, «повидать напоследок» своего Федяшку, и он написал о своем намерении приехать в Москву. Письмо прочла Антонина Васильевна и трое суток не разговаривала с мужем, и не разговаривала бы, наверное, еще бог знает сколько, если б Федор Илларионович не написал отцу и не посоветовал ему «пока не приезжать». Второй случай был более неприятным. Однажды Антонина Васильевна распечатала, как делала всегда, письмо на имя мужа и нашла в нем фотографию мальчугана, как две капли воды похожего на Федора Илларионовича Пустынина. На обороте была надпись, не оставлявшая положительно никаких сомнений: «На память папке». Тут уж Антонина Васильевна устроила ему настоящую истерику. Федору Илларионовичу пришлось приложить немало усилий, чтобы «локализовать», как он говорил потом, этот инцидент. Правда, после этого он чаще обычного стал думать о Любаше: как она там, что с нею? Когда этот червячок уж слишком больно сосал под ложечкой, Федор Илларионович вновь начинал выдвигать против Любаши обвинения, явившиеся, как он старался убедить самого себя, причиной их разрыва. Но не всякий раз удавалось сделать это — в таких случаях он открывал буфет, где у него всегда стоял спасительный графинчик. В глубине души он уже давно чувствовал, что не любит свою супругу и что, в сущности, он глубоко несчастный человек — и все только потому, что навсегда потерял так жестоко обиженную им же самим Любашу.
Этим и ограничивались потрясения, которые приелось пережить Пустынину за последние нелегкие для страны годы.
По окончании второй академии Федор Илларионович был вызван в Главное управление кадров.
— Придется вам, полковник, послужить в войсках. Пора! — сказал ему начальник управления.
— Слушаюсь!
— Поедете пока командовать полком. В этом полку вы когда-то служили. Мы постарались учесть и это обстоятельство.
— Лучшего я и желать не могу, товарищ генерал! — твердо сказал Федор Илларионович.
— Ну и отлично. Завтра приходите за предписанием. Приказ министром уже подписан.
— Слушаюсь… Простите, товарищ генерал. Нельзя ли узнать, где находится полк?
— Отчего ж нельзя? — И начальник управления точно указал пункт.
— Хорошо. Спасибо, товарищ генерал, — уже не столь твердо промолвил Пустынин и, отдав честь, вышел в коридор.
…Что? Что могло встревожить его?..
Если здраво рассудить, Федору Илларионовичу самому следовало бы попроситься в те края и до отставки послужить годика три в войсках, подальше от Москвы, а потом уж, как говорится, с чистым сердцем и на покой. «Оклад там, вероятно, подходящий, с надбавкой за отдаленные места. Один год службы засчитывается за два. Встретят там, конечно, хорошо — ветераны дивизии на вес золота…»
— Ничего страшного! — вслух проговорил Пустынин, выйдя на улицу. И повторил увереннее: — Ничего!
Немалой долей своих успехов Федор Илларионович Пустынин был обязан безупречной биографии, которой очень гордился. В самом деле: у одного, глядишь, по линии быта не все в порядке — жену бросил; у другого — другое: выпил лишку и наскочил на офицерский патруль, а в результате выговор по служебной, а ежели коммунист, то и по партийной линии; у третьего — ЧП в подразделении, и его снимают с должности как «не соответствующего» оной, понижают в звании, а то и вовсе увольняют в запас. В личном деле полковника Пустынина не было таких позорных пятен, свидетельствующих о живучести пережитков капитализма в сознании людей…
3Федор Илларионович сидел в кабинете генерала Чеботарева совершенно спокойный, и лицо его, строгое и даже немного торжественное, выражало душевное состояние человека, для которого заполнение анкет было актом в высшей степени приятным, до того приятным, что он решительно не понимал большую часть взрослого человечества, испытывавшую во все времена какую-то хроническую нелюбовь к такого рода занятиям. Сперва Пустынин беспокоился, что сам генерал Чеботарев не станет знакомиться с его личным делом и перепоручит это кому-нибудь из подчиненных. Но комдив никому не перепоручил, решил знакомиться сам, и это было, конечно, очень хорошо, потому что генерал тотчас же и узнает, какое великолепное пополнение получил офицерский состав его дивизии в лице полковника Пустынина. Заранее предвкушая приятную беседу, которая должна последовать после того, как генерал просмотрит документы, заключенные в толстую голубоватую папку, Федор Илларионович следил за лицом Чеботарева. Он старался увидеть на нем признаки полного удовлетворения, но, несмотря на большую свою опытность по части угадывания настроения начальствующих лиц, сейчас он ничего не мог определить: знакомясь с документами нового командира полка, генерал Чеботарев был как бы непроницаем.
Впрочем, не будь Пустынин столь твердо уверен в девичьей непорочности своей биографии, он, вероятно, смог бы заметить, что под конец лицо генерала сделалось несколько строже и суше. Если бы Пустынин заметил это, для него не были бы такими неожиданными слова, с которыми обратился к нему командир дивизии, оторвавшись от документов.
