Аркадий Первенцев - Гамаюн — птица вещая
— Ты, Федор, бери ловкостью. Деды твои на медведя ходили, а тебе пришлось вишь с какой стрекозиной дело иметь. Кругом будто крылышки... На сборке ты должен стать индивидом, то есть определить свое лицо. Гляди сюда, вот как надо делать...
Следя за тем, как рабочий усваивает, Разгуляй спросил Николая:
— Почему сам Фомин погнушался? Новичков подсылает.
— Я сумею разобраться в ваших претензиях, — солидно заявил Николай. — Не имеет значения, новичок я или старичок. И не Фомин меня послал, а Костомаров, начальник смены..
— Костомаров? Молодой инженер? — спросил Разгуляй и снова показал пареньку, как надо правильней контрить. — Костомаров — надежная замена Фомину, если встанет такой вопрос.
Бурлаков решил промолчать: из слов мастера можно было понять, что бюро занимается Фоминым серьезно.
Вытерев руки о полу спецовки молодого рабочего, Разгуляй сказал Бурлакову своим сиплым от ранения горла голосом:
— Он уже знает, — имелся в виду паренек. — Ежели Разгуляй вытер ладони о спецовку — значит, все правильно и индивид может самостоятельно продолжать работу.
«Индивид» с улыбкой кивнул головой и таким же кивком простился с Бурлаковым. Мастер под руку увел Николая.
— Я ничего не буду тебе говорить, как тебя... Бурлаков? Ты можешь истолковать мои слова превратно, я фоминых не уважаю принципиально. Тебе, как рабочему, разъяснят сами рабочие...
Разгуляй и Бурлаков прошли почти всю линию, где сборка узлов проводилась возле самоподающей ленты, и остановились возле верстаков. На дубовых столах у обычных тисков слесари в синих спецовках собирали артиллерийские координаторы и бортовые прицелы. Узнав, откуда к ним пожаловал Николай, слесари обрушились на него с упреками:
— Вы переходящие знамена заполучаете, а мы за вас отдувайся!
— Минуточку. — Николай решил быть осторожным и не доверять наскокам в рабочей среде.
Раскрыл чертежи, вынул микрометр и взял в руки поданную ему для подтверждения деталь. Действительно, параллельные линейки координатора были не выдержаны в размерах, с заусеницами и без той чистоты отделки, которая требовалась по технологии.
— Каждое изделие, пойми, приходится собирать с пригонкой. От тисков не отходим, — объяснял один из слесарей, разумный сорокалетний мужчина с рыжими вьющимися волосами.
Николай встречал его в столовой, на общих собраниях; благодаря физической силе слесаря и отличному росту ему поручалось на демонстрациях нести тяжелое бархатное знамя завода.
— У вас там шашлыки на вертеле, а мы дерьмо на палочке получаем! — обозленно сказал другой слесарь, продолжая выколачивать муфточку из слишком тугого зазора.
Николай понимал, что не все обстоит так, как говорят эти люди. Были и независящие обстоятельства, и прежде всего неточность станков и плохие материалы. Контролеры в их цехе действительно давали поблажку и порой принимали изделия, как говорится, с прищуренными глазами. Когда все стекалось сюда, в цех окончательной сборки, погрешности становились видны как на ладони. Сборщики теряли темп, конвейер лихорадило, люди прорабатывали. А когда задерживалась сборка, то есть выход окончательной продукции, начинали трещать премии, сокращались кредиты, задерживалась зарплата, потому что в банке требовали документы с печатями военной приемки. Это были общие заботы и неприятности, волновавшие администрацию. Но в данном случае деньги у сборщиков отнимал механический цех, а ведь каждый рубль заранее был распределен в семье.
Прошло два часа, и картина полностью прояснилась. С помощью подошедших к Бурлакову Кучеренко и Саула удалось не только уяснить, но и стройно изложит характер претензий.
— Я догадываюсь, что тебе придется нелегко, оказал Саул. — Фомин расстарается, и вам с Костомаровым несдобровать. Поэтому давай-ка потехничней закрепим выводы, Коля.
Да, Саул уже умел технично закреплять выводы, и ему можно было только позавидовать. Он свободно обращался с логарифмической линейкой, быстро решал задачи и, судя по отношению к нему рабочих, был популярен в цехе.
— Это ты покажешь Костомарову. Он поймет... — сказал Саул, заканчивая расчеты. — Я вывел, правда сугубо приблизительно, среднюю наших потерь во времени из-за частичного брака поставляемых из механички деталей. Это отражается на ритме всего выпуска, а следовательно, и на плане завода. Понял теперь, к чему приводит неряшество?
— Видать, понял не больше половины, — сказал Кучеренко и зашагал к своему месту у ленты.
— Вторую половину я ему разъясню, — сказал Разгуляй; он вернулся из конторки, где ему пришлось выдержать атаки Парранского все по тому же поводу — невыполнение плана сборки. — Пойдем к выходу, Бурлаков. Спасибо, Саул! — Разгуляй снова взял Николая под руку и, проходя вместе с ним мимо верстаков и ленты второй линии, говорил ему хрипловато, иногда поднося пальцы к горлу: — Ты демонстрировал Первого мая по Красной площади, взывал к пролетарской солидарности против капитала. А в нашей стране, где мы сами взялись за гуж, эта самая солидарность выражается, друг мой сатиновый, в том, чтобы товарищей не подводить. Нельзя, как дурной петух: откукарекал — и ладно, а будет рассветать или нет, это его не касается. Производственный процесс — цепочка, каждый свое колечко шлифует и заклепывает. Не подсовывает корявое, с трещинкой... Если мы сами будем друг другу вредить, ни трест нас не рассудит, ни ВЦИК ничего не решит, Надо хранить в себе рабочую закваску, Бурлаков. Без нее хлеба не испечешь. Нынче мы повсюду строим заводы. Эшелонами гоним людей в Сибирь, в пустыни, в тайгу. Горы решили срыть, расплавить в металл, реки перегородить. Все своими руками решили сделать, от булавки до мотора...
— Сделаем? — не удержавшись, спросил Николай.
— А как же иначе? Должны! — И мастер щелчком ударил под козырек кепки так сильно, что она подскочила на голове. — Этак щелкнуть легко. Сделать куда трудней, а должны. — Его голос будто иссяк, дернулись мускулы на нервном, изможденном лице. — Сделаем, и булавки и моторы, если попутно создадим самого строителя. А так вроде бы и человек, а все ж, бывает, с гнильцой. Что же, вечно сухие сучья с него отпиливать, пломбы ему ставить? Вот потому не обожаю я вашего темного начальника Фомина. Гниет, а никто ни одного гнилого сучка отпилить не решается. Иди, грешу я нетерпимостью. От меня собственные дети шарахаются.
И Разгуляй, быстро сунув Николаю руку, направился к конторке, ослепительно сверкавшей своими оранжерейными стеклами.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Кассирша небрежно разбросала их деньги по ящичкам, прозвенела своим аппаратом и выбросила чек на стеклянную тарелку окошечка. Ее надтреснутый, поразительно равнодушный голос произнес заученное слово: «Следующий». Но даже угрюмые покупатели, столпившиеся у кассы, не могли омрачить радость Наташи и Николая; кровать отныне принадлежала им и как бы знаменовала начало их совместной жизни. Ему было приятно разыскивать извозчика, рядиться с ним, впервые чувствовать себя хозяином.
Ломовой сразу потребовал задаток. Это был всклокоченный угрюмый старик в резиновом фартуке и солдатских ботинках. Он торопил, ворчал, но вскоре неприкрытое счастье молодых людей заставило его размягчиться. На мокром полке́ отыскались рогожи и веревки. Возчик сам помог донести вещи.
Николай шел рядом с лошадью, стучавшей коваными копытами. До него доносились запахи конского пота и согревшейся шерсти: стоит прижмурить глаза — и сразу встает знойная степь, дурманно пахнущая чебрецом и полынью, мерный топот сотен копыт, коршуны над сизыми буграми, плоские пади и свинцовое мерцание солончаковых озер, похожих на кратерные отдушины заглохших вулканов.
Крутая улица вывела их на кольцевой бульвар. Лошадь пошла веселей. Театральные афиши напоминали дату: двенадцатое июня. Двенадцатого июня начиналась новая жизнь; пока без регистрации в загсе, так сговорились. В кармане галифе бутылочка портвейна величиной с гильзу малокалиберного снаряда.
За Белорусским вокзалом потянулись липы, воздух посвежел. Возчик вытащил хлеб, поел и закурил.
— Давай сядем, — предложил Николай Наташе. — Ты устала?
— Чуточку. — Она расстегнула пуговку на кофточке.
— Новая? Тебе очень идет.
— Да? — спросила она, довольная тем, что, наконец, он заметил ее обновку.
Они сидели на полке, болтали о пустяках, играли в ладошки. Потом подсчитывали столбы и деревья. «А скажи сразу, только, чур, не гляди, сколько в этом здании этажей?» — «Фабрика «Большевик». — «Ошибся, ошибся! Хочешь, давай в шалабан?» — «Шалабан? — спрашивал Николай. — Что это?» — «Тоже игра, — отвечала Наташа. — Один что-нибудь загадывает, а если другой не ответил — щелчок. Щелчок и есть шалабан». — «Хорошо, Наташа, — соглашался он, увлеченный ее оживлением. — Только я начинаю. Скажи, когда Ной ходил вверх головой?» Она задумалась: «А кто это Ной, Коля?»
