Александр Бартэн - Под брезентовым небом
По-своему робот был чертовски красив Цельнометаллический, смонтированный из блестящих пластин, пружин и шарниров, он выходил на манеж угловатым, гулко ухающим шагом. Лампы мигали вместо глаз. Оглядев зрительный зал, робот отчетливо представлялся, а затем демонстрировал свои способности. Немалые способности. Все команды исполнялись им с такой безукоризненной точностью, что могло показаться, будто механическое создание и впрямь наделено человеческим разумом.
И все же имелся роковой изъян. Робот был пристрастен к проезжавшим мимо цирка трамваям. Стоило трамваю завернуть на площадь перед цирком, как возникало какое-то произвольное, никакими схемами не предусмотренное замыкание: робот незамедлительно вскидывал свою стальную длань, а затем так же резко, наотмашь ее опускал.
Просто беда. К каким только авторитетам не прибегал обескураженный артист. В тот день, о котором пойдет сейчас речь, он, например, пригласил в качестве консультанта ни больше не меньше как виднейшего ученого, доктора технических наук.
Ученый и робот стояли друг против друга.
— Здравствуй, голубчик, — ласково поклонился ученый.— Слыхал я, что ты умный, исключительно умный и что умеешь многое. Покажи-ка, что ты умеешь.
Доктор технических наук разговаривал с роботом тем подкупающим, немного льстивым тоном, каким взрослые пытаются расположить к себе своенравных, капризных детей.
— Ну-ну, не стесняйся. Покажи.
Увы! Именно в этот момент послышался шум выезжающего на площадь трамвая. Робот услыхал, сверкнул глазами-лампами и немедленно отреагировал — резко взмахнул рукой. Артист, стоявший с ним рядом, со стоном схватился за голову.
Но дело даже не в этой истории. Она лишь присказка. Важнее другое — как повел себя Теодор.
Он был единственным, кого артист допускал на свои строго засекреченные репетиции. Почему допускал? Вероятно, потому, что считал старого клоуна окончательно выбывшим из игры и, следовательно, не представляющим опасность в смысле заимствования или разглашения профессиональной тайны.
Так вот. В тот самый момент, когда, невзирая на ласковое обращение доктора технических наук, робот обнаружил свое всегдашнее упрямство, Теодор вскочил с кресла, будто осененный какой-то внезапной мыслью. Вскочил и кинулся из зала с такой поспешностью, какую позволяли его шаткие подагрические ноги.
— Что такое? Что стряслось? — спросил администратор, увидя возбужденно ворвавшегося старика.
— Роль. Роль нашел для себя!
— Какую роль?
— Замечательную!
Тут-то и выяснилось, какая мысль осенила старого клоуна.
В том елочном представлении, что ставил молодой многообещающий режиссер, задумано было украсить манеж объемной фигурой снежной бабы. Белобокая, крутобокая, с морковным острым носом, с ведерком на голове, баба должна была стоять у входа на манеж, охраняя владения деда-мороза и Снегурочки.
— Я понимаю! Я все понимаю! Мне объяснять не надо! — торопливо и жарко продолжал Теодор. — Я понимаю, возраст не загримируешь, старый мухомор украсить собой манеж не способен! Теперь внимательно слушайте. Что, если упрятать меня внутрь бабы, а ей, бабе этой снежной, приладить подвижные руки. Что тогда? Очень смешно может тогда получиться! Отрицательный персонаж пробегает мимо, а баба его хвать по
голове. Что, разве не смешно?
— Пожалуй, — без особой уверенности отозвался администратор. — Не знаю только, как режиссер воспримет. Он ведь у нас шибко самостоятельный.
И все же, уступив мольбам Теодора, администратор обещал переговорить с режиссером. И тут случилось неожиданное: трюк пришелся режиссеру по душе. «Ха-ха! — изрек он. — А ведь, пожалуй, недурственно. Грубовато, конечно, но зато в традициях подлинно народного балагана!» И распорядился снабдить снежную бабу подвижными руками.
Неделю спустя состоялась премьера. Снежная баба завоевала всеобщее признание. Ах, до чего же здорово расправлялась она с Кощеем, с Бармалеем, со всякими лешими, чертями, неряхами, лентяями, жадюгами. Хлоп-хлоп-хлоп! — казнила их меткая метла. Малолетний зал захлебывался от восторга.
Удалось ли в конце концов обуздать своенравного робота? Надо думать, авторитетная консультация пошла на пользу. Что же касается снежной бабы, подымающей и опускающей руку наподобие робота, — она и по сей день непременный участник всех новогодних елочных представлений. И каждый раз в ее каркасное нутро забирается клоун Теодор.
Осень на дворе. Сезон только еще открылся, а Теодор полон беспокойства: в порядке ли баба.
Он отправляется к реквизитору, человеку таких же преклонных лет, всю свою жизнь прожившему в цирке. Любо-дорого послушать разговор двух стариков.
— Ты уж постарайся. Ты уж по совести — просит Теодор, и его надтреснутый голос неожиданно становится мягким и нежным.
— Как же! Как же! — отзывается реквизитор.— Займусь вскорости бабой. Покрашу заново. Метлу обновлю. Писаной станет красавицей!
Они неторопливо, со вкусом продолжают беседу. И так и этак обсуждают, что еще предпринять, чтобы снежная баба достигла полнейшего великолепия. Я же тихонько отхожу от дверей.
Каждому свое. Одни завершают жизнь в домашней постели, другие на больничной койке. А вот Теодор.
Нет, я себе не могу представить, что когда-нибудь он покинет цирк. Пусть еще долгие годы внутри снежной бабы бьется верное сердце клоуна.
ЖИЗНЬ АРТИСТА МИХАИЛА ЕГОРОВА
— Сколько? — спросил Егоров, когда мы встретились после репетиции. — Я же видел: вы считали. Сколько, по-вашему, я сделал прыжков?
— Двести пятьдесят два.
— Не ошиблись? Норма у меня — две с половиной сотни.
— Нет, двести пятьдесят два.
— А ведь верно! — рассмеялся Егоров. — Сосчитали в точности. Это я персонально для вас парочку добавил!
И так каждый день. Каждый день, приходя на репетиции Михаила Егорова, я мог наблюдать одно и то же. Сначала он опять и опять отрабатывал все трюки, входящие в номер, а затем «выдавал» двести пятьдесят прыжков. Двести пятьдесят — без передышки, без паузы, на одной руке, от первого до последнего прыжка сохраняя неколебимо точную, литую стойку.
Теперь бы, после такой нагрузки, расслабиться, распружиниться, позволить себе полный отдых. Но, видно, выключиться из репетиции тоже дело нелегкое. Егоров все еще не мог внутренне угомониться, все еще из угла в угол вышагивал гардеробную. Наконец остановился передо мной.
— Беседовать будем? Раз обещал, значит, будем. Заголовок сразу пишите: жизнь артиста Михаила Егорова. Только, чур, договоримся: особо занимательных историй от меня не ждите. Чего нет, того нет. Не могу похвастаться такими историями.
И тут же рассказал:
— Стукнуло мне восемнадцать. Золотая пора. Казалось, всем как есть могу быть доволен. ФЗУ при лесозаводе успел окончить, специальность получить — сортировщик пиломатериалов, разряд шестой. Плохо ли для начала? Так ведь нет, поломалась моя спокойная жизнь!
При каких обстоятельствах? В тот самый вечер, когда я из клуба заводского возвращался. Я и прежде, до приезда в Ленинград, тяготел к физкультуре. А тут стал кружок физкультурный посещать при клубе. Иду, значит, после занятий, прохожу мимо кинотеатра и вижу: имеется возможность попасть на последний сеанс.
Картину показывали иностранную: «Братья Земгано». По роману французского писателя Эдмона Гонкура. Трагическая история двух братьев, цирковых артистов. После, конечно, я этот роман прочел. А тогда. Надо вам сказать, в то время я малейшего понятия не имел о цирке. Не бывал ни разу. Очень большое впечатление произвела на меня картина. Вернувшись в общежитие, стал ребятам взахлеб про нее рассказывать. А они мне: это-то что. Поглядел бы настоящий цирк. Вот где красота.
Послушался я ребят. День спустя отправился в цирк на Фонтанке, поглядел программу в натуральном виде и, честное слово, без вина захмелел. Иду назад, в голове кружение, перед глазами огни разноцветные, и одна-единственная мысль: как же мне теперь прожить без цирка?
Считайте, на том и кончилась моя профессия сортировщика пиломатериалов. Какие уж тут пиломатериалы. И на работе, и после работы, и в дневное время, и ночи напролет об одном только и думалось — все о нем, о цирке. Чуть не каждый вечер спешил на Фонтанку. Только там, на галерке, и чувствовал, что живу.
И вдруг читаю в газете «Ленинградская правда»: «Театральный институт производит прием заявлений на цирковое отделение». Как раз в том году решили открыть в институте такое отделение. Ну, я, конечно, кинулся туда. И заявление подал, и все документы, какие требовалось. А самому с каждым днем страшней. Подготовка-то у меня какая? Только и всего, что кружок физкультурный. Совсем был сырым.
Подошел день приемных испытаний. Иду, а ноги едва держат, зуб на зуб не попадает. Все же иду. Не помню, как отвечал на вопросы приемной комиссии. В соседнем зале по акробатике проверили. Вышел затем в коридор и подумал: можешь уходить и не возвращаться. Факт, что с треском провалился. Однако на следующий день прибежал с утра пораньше, читаю список принятых и — что бы вы думали — нахожу себя в этом списке. Вот как все неожиданно разыгралось. Вот откуда жизнь моя цирковая началась!
