Иван Шамякин - Криницы
Рая поискала взглядом, куда спрятать письмо. Перелистала книжки, заглянула в ящик стола. Ненадежно. Услышав шорох в соседней комнате, сунула за пазуху и взялась за учебник по истории. Но история не лезла в голову, на груди от каждого движения шелестела бумага, словно нашептывала что-то. Уверившись, что завуч спит, она еще раз перечитала письмо. И тут ей показалось, что оно пахнет бензином. Она поморщилась. Вспомнила, как Виктор Павлович недавно сказал Алеше, когда тот решал у доски задачу: «Ты, Костянок, весь бензином пропах». Сказал в шутку, и все засмеялись, а ей, Рае, почему-то стало стыдно. Она низко склонилась над письмом, сама себя обманывая, будто бы стало темно и ей трудно разбирать его почерк. Нет, это запах бумаги. Тетради всегда так пахнут!
«Так почему же ты так переменилась?.. Я жду твоего ответа!»
Почему?
Впервые она серьёзно задумалась над этим. Но ненадолго, у нее не хватало еще терпения разобраться в своих чувствах.
«Почему, почему!.. Ничего я не переменилась! Какая была, такая и есть. Выдумал! Ну, встречались… Два раза каких-нибудь встретились. Так что ж из этого? А теперь — «ты меня любишь, а я тебя нет».
Ей понравились эти слова из песенки, и она хихикнула в ладони.
Но напрасно она притворялась, хотела отшутиться от собственных мыслей. Просто слишком труден был для нее этот вопрос, и она, как часто бывает в таком возрасте, искала ответа полегче. Да, когда-то Алёша нравился ей, и они встречались, потому что это было интересно, романтично, а к тому же можно было заодно насолить Кате, которая «втрескалась в Алёшку черт знает как». Потом Алёша разонравился, и ревность к Кате прошла. Почему так случилось? Кто его знает!.. Разве не может так быть?
Рае никогда бы на ум не пришло, что в этом немалую роль сыграла её мать, давно не ладившая с Костянками. Увидев, что между её дочерью и сыном Степана Костянка завелась дружба, она хитро и незаметно, как подземный ручей, подтачивала чувства дочери. Как бы между прочим, когда к слову придется, она начинала рассказывать впечатлительной и изнеженной девушке: «Алёша маленьким был кривоногий-кривоногий… И золотушный, из ушей текло…»
В другой раз она припоминала давно забытую деревенскую небылицу:
«Ведь этих Костянков когда-то сучкоедами дразнили. Дед их, не помню хорошо с кем — то ли со старшим, Антоном, то ли со Степаном, кажется со Степаном, хворост в лесу жег. А в хворост сучка забралась и изжарилась; они подумали, что заяц, да и съели».
Рассказывала она такие истории всегда в присутствии Раиных подруг, одноклассниц, и Рая начала стыдиться встреч с Алёшей, разговоров об их любви, шуток. Правда, она и раньше стеснялась, но то было совсем другое чувство. Раньше, когда о них говорили, было стыдно, но вместе с тем и приятно, щеки горели, а сердце сладко замирало. А теперь — стыдно и неприятно, обидно, и досада разбирает, так и хочется крикнуть шутникам: «Что вы ко мне пристали? Знать я не хочу вашего Алёшу!»
Это чувство еще усилилось, когда у них поселился Виктор Павлович…
Рая вдруг догадалась, что вычеркнуто в письме, — наверное, про Виктора Павловича, — и, разозлившись, разорвала письмо на мелкие кусочки.
«Дурак! И все дураки!»
Раю возмущало и обижало отношение одноклассников к ней и к Виктору Павловичу, их убеждение, что она будто бы из-за него отвернулась от Алёши. Ей не так обидно было за себя, как за своего учителя. После случая с фельетоном она не могла успокоиться недели две и возненавидела Алешу, который возвел на Виктора Павловича такой поклеп. Как они не разбираются в людях! Какие они все глупые, эти ребята! Да разве Виктор Павлович на это способен?! Разве может он сделать такую вещь?! Ведь это же самый умный, культурный и деликатный человек — настоящий интеллигент. Он поселился у них — и как бы внес новую жизнь, необыкновенную, красивую. Даже в доме все изменилось, стало как-то чище, больше порядка, и запах даже другой стоит—не парного молока и кислого хлеба, а каких-то тонких духов. У Виктора Павловича все было самое лучшее: пульверизатор, сорочки, галстуки, носки, туалетный набор в кожаном футляре, желтый чемодан, авторучка. Ему даже электрическую бритву прислал из Ленинграда приятель; на нее приходили смотреть учителя и председатель сельсовета Ровнополец, Аксинья Федосовна потом говорила:
«Вот это человек культурный, не то что наши голодранцы… Хуже меня, колхозницы, живут».
Она не могла нахвалиться своим квартирантом: аккуратный, вежливый, из комнатки своей выходит — и то постучит: можно ли? Рая знала, что в школе завуч не такой обходительный, как дома, но считала, что иначе и нельзя с такими учениками, как у них. С ними поделикатничай — на голову сядут. Вот Бушила — тот совсем грубый, может разораться на всю школу, выгнать из класса, разорвать плохую работу. Однако… Бушилу, несмотря ни на что, все-таки любят, а Виктора Павловича — нет. Почему? Рая не раз думала об этом с горечью и обидой и каждый раз приходила к наивному выводу: от некультурности все это и зависит — не любят за то, что он лучше живет. Вот и мать ее тоже некоторые не любят — и тоже потому, что завидуют.
Виктор Павлович кашлянул у себя в комнате, осторожно приоткрыл дверь.
— Я не помешаю тебе, Рая?
Она вскочила, зажав в руке клочки письма.
— Нет, что вы!
Виктор Павлович, в пижаме, с красивым мохнатым полотенцем и голубой мыльницей, прошел на кухню.
Рая быстренько бросила письмо в печку и взялась за историю, прислушиваясь, как завуч фыркает, плещется. Потом он тихонько, на цыпочках прошел обратно, и стало слышно, как за дверью зашипел пульверизатор.
Вскоре Виктор Павлович вышел из своей комнаты в полном параде. Посмотрел на часы.
— Займемся, Рая, а?
Рая обрадовалась предложению заняться музыкой, она не так любила играть сама, как слушать игру своего учителя. Помимо всего прочего, ей очень нравились мягкость и терпение Виктора Павловича и в особенности его похвалы.
Правда, начал он с того, что сам сыграл что-то незнакомое в бешеном темпе, даже подскакивая на табурете. Он это делал перед каждым уроком, как бы демонстрируя свое музыкальное мастерство.
— А теперь послушаем тебя. — Он уступил место девушке, а сам сел рядом.
Рая играла полонез Огинского, довольно посредственно по-ученически. Музыка никогда особенно её не захватывала, но, зная, что это нравится Виктору Павловичу, она делала вид, что во время игры ничто для неё не существует, что она вся в плену у музыки. Она тайком взглянула на учителя — как он реагирует? — и… увидела на глазах его слезы. Потрясенная, она бросила играть, повернулась. А он вдруг накло-нился и поцеловал ее руку, лежавшую на клавишах. Рая вскочила и шарахнулась от него, как от огня, испуганная, смущенная. Виктор Павлович, будто не замечая, как ошеломлена девушка этим поцелуем, рассеянно пробегал пальцами по клавишам и задумчиво говорил:
— У тебя золотые руки, Рая. Нельзя не позавидовать тебе. Ты понимаешь, какая тебя ждет будущность? А? Я всегда склоняю голову перед талантом. Нет ничего более святого… Талант — это…
Но Раю не порадовала на этот раз похвала, хотя и была она весьма щедрой, — впервые слова учителя показались ей неестественными и неумными. Поцелуй взбудоражил все ее существо. Она не понимала, как он может теперь с таким спокойствием говорить все эти ненужные слова. Она не стала выслушивать его рассуждений о таланте, так как ни минуты не в состоянии была оставаться с ним наедине — ей было стыдно и страшно. Под предлогом, что забыла напоить корову, она выбежала из дому.
Аксинья Федосовна пришла с работы поздно, поужинала, поругала Волотовича: «Широко размахнулся, как бы мимо не ударил. В районе на поводу у Бородки ходил, а здесь — новатор. Звено ему мое не нравится, весь колхоз, мол, на одно звено работает. А раньше сам поздравлял с рекордами… Костянки его в свои руки взяли, вот Снегириха и негожа стала. Я им сегодня на правлении все выскажу, будут знать!» И она отправилась высказывать свои обиды.
Рая опять осталась одна с Виктором Павловичем. Правда, он сидел у себя в комнате, но она все время чувствовала его присутствие, напряжённо прислушивалась, вздрагивала от его кашля, шагов, боялась, что он выйдет, и в то же время ждала этого. Это бессознательное ожидание как будто чарами какими-то удерживало девушку дома. Она не могла ни читать, ни писать, ни заняться чем-нибудь, но не в силах была и уйти.
Она сперва обрадовалась, когда пришла Ядвига Казимировна. Эта преподавательница младших классов, всего на год старше Раи, единственная из учителей часто заглядывала к ним. Рая считала, что Ядя приходит ради неё, дружила с ней и гордилась этой дружбой. Они весело проводили вечера: шутили, бренчали на пианино, по очереди танцевали с Виктором Павловичем, пели или шумно играли в «дурака». Викгор Павлович был остроумен, находчив, сыпал шутками. Часто к ним присоединялась и Аксинья Федосовна, радуясь за дочку, гордясь ее дружбой с «настоящими людьми, которые не позволят себе никаких глупостей». Если Ядя задерживалась допоздна и ночь была темной, Виктор Павлович провожал ее домой, — она жила на другом конце деревни.
