Радий Погодин - Мост. Боль. Дверь
Но все обошлось. Директор, старая, седая, сказала:
— Спасибо, сынок, — и поцеловала, крепко обняв.
Дома конфет не хватились; пришел танкист Соломатин — тетин капитан, как его звал Петров, принес большую коробку шоколадных конфет «Мишка на Севере» — капитан отбывал в часть, и мама с тетей пошли его провожать.
На следующий день Саша Петров понес «мишек» в детдом. Встретила его та же нянечка, одетая в ватник и шерстяной платок. Она загородила дверь. От нее пахло лекарствами.
— Где воруешь?
— Я не ворую. Это подарок. Тетин капитан…
Санитарка побледнела, лицо ее стало голубовато-прозрачным.
— Жрете, — прохрипела она. — А у капитана жена есть. Может, дети. Может, померли… — Глаза у санитарки закатились под лоб, наверное она была нездорова. — Люди гибнут. Мрут люди… — Она вырвала коробку из Сашиных рук, швырнула ее на пол и стала топтать.
Саша увидел сквозь ее бледность, сквозь морщины, что не старая она, хоть и сгорбленная. Он попятился. Побежал. Чуть не попал под трехтонку.
А через месяц пришло письмо, что тетин капитан тяжело ранен, что пишет его товарищ по госпиталю, поскольку сам он еще «не того», — и больше писем от капитана не было.
И когда попадалась тете конфета «Мишка на Севере», она задумчиво вертела ее в пальцах и клала обратно в вазу. А Петров считал себя в чем-то виноватым.
— Александр Иванович, вы не слушаете, — сказала Зина.
— Слушаю, слушаю, — встрепенулся Петров. — Знаешь, немного задумался. Я бы не сказал, что тепло. Я бы сказал — прохладно.
— Не прохладно, а холодно. Обнимите меня за плечи. Мне нужно все рассказать.
Так мы с Нюркой ходили месяц. По всем пивным. По всей округе. По всем магазинам — винным отделам. Мы устраивали такие упоительные скандалы, такой шум, такие рыдания, что вскоре вокруг Гены образовалась мертвая зона. Ему нигде не отпускали спиртного. Говорили: «Иди, Гена, гуляй. Поезжай в Павловск, в Лахту, куда твоя Зинка с этой дурындой Нюркой не добрались». Спали мы: он в одной комнате на тахте, мы с Нюркой в другой на раскладушках. Он грозил, что убьет нас, — мы запирались на ночь… Слышите, Петров, все происходит в голове, и в голове у Гены что-то свершилось. Один раз он попросил:
— Зина, пойди купи квасу.
Я купила. И с тех пор он пил квас. Я на пробу девчонок позвала. Мы кутили, а он пил квас. И даже танцевал.
Но понимаете, Петров, в нас уже бродила ненависть. Борьба с алкоголем замешала в нас такую ненависть, что я от нее уставала, как от тяжелой ноши. И Гена уставал. Но ему, я думаю, эта усталость была на пользу.
Петров, ненависть в человеке сильнее, чем любовь, горячее, открытее. И чаще встречается. Есть ненависть всепоглощающая, безумная, мы до такой не дошли. Но старались не прикасаться друг к другу. Я жила в ожидании истерики. Все время боялась сорваться. Чтобы не сидеть дома, пошла учиться игре на гитаре. Иногда, когда я разучивала что-нибудь, он наклонялся, заглядывал в ноты: он играл на фоно, — я замирала вся, и ногти у меня на пальцах превращались в сталь. Как у кошки, выползали они откуда-то изнутри.
Он устроился работать наладчиком на завод, где когда-то работал. Восстановился в институте.
Петров же опять думал о себе. Когда у них с Софьей произошла подмена любви скукой? Давно. Когда терпение стало у них главным чувством? Давно. Очень давно. Мелкие обиды, усмешки, насмешки сначала высосали из них все живое и преобразовались в скуку. И ведь, наверное, большинство супругов, долгое время живущих вместе, держатся на этом чувстве. И выяснение отношений уже не забавляет их, но углубляет скуку. Но где же верность и долг? Верность чему? Петров смотрел внутрь себя, в свое прошлое, и не видел там этого дня, этого мига, которому можно было бы всю свою жизнь сохранять верность.
Когда нет чувства ненависти, и нет раздражения, и нет сил на иронию, — только терпение и скука, отягчающие твое одиночество…
Одиночество! Не так уж и страшно оно, как о нем пишут поэты.
Однажды Гена пришел домой с девушкой. Хорошенькая такая, и глаза любопытные, как у зверька.
— Зина, — сказал он. — Мы с Валей решили пожениться. Мы уже полгода вместе…
— Давайте, — сказала Зинка. — Вы друг другу подходите.
— Зина, подадим на развод и разменяем квартиру. На однокомнатную и комнату. Однокомнатную тебе и комнату мне.
— Почему же мне такая привилегия? — спросила Зинка.
— Вы его спасли, — сказала глазастенькая, его новая невеста. — Я вас так уважаю… Я же Гену знаю давно… Вы его вернули… А потом, — она заторопилась, чтобы не дать Зинке засмеяться, — у меня есть квартира. Однокомнатная. Хорошая. Мы даже на трехкомнатную можем сменяться…
Слышишь, Петров, так и кончилось мое замужество. Таким образом. И когда уже они поженились и я переехала в мою квартиру, я позвала Гену якобы по делу.
— Слышишь, Гена, — сказала я ему. — Ты все-таки был моим мужем. А хорошо ли, когда разведенная женщина на самом деле девушка? Что могут обо мне подумать?
Он пил свой квас, а я пила коньяк.
Он поперхнулся квасом.
— Как девушка?
— Обыкновенно. Ты же пил. Потом ты меня ненавидел. А потом тебе было не до меня.
Он упал на колени и целовал мне руки. И ненависть преобразовалась во мне во взрослость.
— Ну ладно. Гена, — сказала я ему. — Иди к Вале. Люди должны подходить друг другу не приблизительно, а будто их подогнал лекальщик. Я поняла, Гена, семьи создаются на небесах. Вы с Валей друг другу подходите.
— Зина, я теперь знаю — я любил тебя. Я все время буду тебя любить.
Когда Гена ушел, не стало Зинки, появилась Зина, хотя он так и не сделал меня женщиной. Только руки целовал… А потом, Петров, случилась другая история. История моего краха.
Петров сидел согнувшись, сунув сцепленные руки между колен. Ему было так жаль ее… Жалость эта, почти божественная, превратила Петрова в купол над миром, в купол, с которого капало, — слезы капали, как дождь.
Скутера теперь летели по Фонтанке в обратную сторону, к Неве. Казалось, первый ухватил кусок булки, что бросают прохожие с Прачечного моста уткам, и удирает, но по всему было видно: догонят его и отнимут булку.
Подполковник пехоты приезжал к дочке. Зина предложила ему у нее прописаться. Но он отказался — уехал обратно. Теперь ему нужны были горы и степь.
— Жалко, что вы с мужем ребеночка не завели, — сказал он. — Хотелось бы внука.
Девчонкам квартира нравилась. Особенно то, что она почти в центре и с телефоном. Кто загуляет где, звонит Зине:
— Зинка, я у тебя переночую.
— Давай, — говорит Зина.
А потом Зина со стройки ушла. Закончила курсы массажисток при Институте красоты, прошла платный вечерний семинар у доктора Грубо по акупунктуре и некоторым направлениям тибетской медицины, познакомилась с травами и принялась богатеть.
А вышло это так.
Искала Зина сапоги себе австрийские. Толкалась в «Гостином дворе» на галерее. И увидела, как милиционер подошел к одной гражданке и спросил:
— Сапоги продаете?
Сапоги у гражданки были в руках. Черные, длинные. Рублей, наверное, за двести пятьдесят.
— Нет, — сказала гражданка. — Купила.
— А это чьи, тоже ваши? — Милиционер нагнулся. У ног гражданки стояли еще две коробки.
Гражданка побледнела.
— Нет, — говорит. — Это подругины. Подруга купила…
— А где она? — спрашивает милиционер.
— Не знаю… — сказала дама. А сама шею тянет. И тут ее глаза встретились с Зиниными. Зина едва заметно кивнула.
— Вот она, — закричала дамочка. — Вот же…
Зина подошла, протянула милиционеру руку. Сказала:
— Будем знакомы. Зина. — И забрала обе коробки. — Одни сапоги мои, другие Нюркины. Нюрка метр восемьдесят шесть росту, представляете, а нога как у меня — маленькая. Ну, будьте здоровы. — И пошла. Милиционер и дамочка за ней. Потом милиционер отстал: кто-то у кого-то что-то спер — пришлось ему разбираться.
Потом они сидели в кафе «Север», и пили кофе с коньяком, и ели блинчатые пирожки.
— Ах, жадность фрайера погубит, — говорила дама в нос. Звали ее Елена Матвеевна. Но высшее образование у Елены Матвеевны было. Об этом свидетельствовали ее разговор, и ее облик, и темы, которые она затрагивала, — например поэма Мильтона «Потерянный рай».
— А я сапоги искала, — сказала Зина.
— Так, может, ты возьмешь? — предложила ей Елена Матвеевна.
— Да у меня и денег таких нет.
— Возьми в рассрочку.
После кафе пошли к Зине, потому что у нее и половины денег с собой не было.
— На обувь никогда не жалей, — поучала ее Елена Матвеевна. — Пусть пальто будет из дерюги, но обувь — удобная и элегантная.
У Зины Елене Матвеевне понравилось — бедно, но без притязаний, без претенциозной нищеты.
