Сергей Сартаков - Каменный фундамент
Прощаясь с Катюшей, Иван Андреевич задержал ее руку.
— А вы почему, голубушка, беспартийная? — спросил так, что даже Алексей не расслышал вопроса.
Катюша смутилась. Она сама себе уже не раз задавала этот вопрос и, как могла, отвечала на него. А как ответишь Ивану Андреевичу?
— Мало я подготовленная…
Тот посмотрел ей прямо в глаза:
— Умом или сердцем? — и, выпустив руку Катюши, улыбнулся. — Ну ничего, ничего, перейдете к нам на завод, мы еще поговорим, Екатерина Федоровна. Да? Поговорим?..
В горздраве ей сперва отказали наотрез. Медпункт на лесозаводе более низкой категории, и, следовательно, дисквалифицировать ее, хорошую работницу, горздрав не станет. Вот когда лесозавод выстроит новое помещение и в штате медпункта будет два работника, ее, пожалуй, пошлют.
Против этого довода можно было спорить: на лесозаводе новый медпункт уже строился. Так что заведующий горздравом в конце концов обещал помочь Катюше.
Теперь, приводя дела в порядок, она с удовлетворением думала, что скоро будет вместе с Алексеем ходить на работу.
Вдруг ворвалась Клавденька, хорошенькая девушка, по близорукости ли или из кокетства то и дело щурившая глаза. Густые черные брови ее находились в беспрестанном движении. Однако это ничуть не мешало ей хорошо выполнять на стройке свои прямые обязанности: красить полы, карнизы, окна, двери. По поручению заведующего клубом Клавденька явилась пригласить Катюшу на вечер самодеятельности.
— Спасибо, Клавденька. — Катюша с удовольствием оглядела ее: жизнерадостность так и сквозила в каждом движении девушки. — Спасибо. Только одной-то идти неинтересно.
— А вы мужа возьмите с собой, — резонно заметила Клавденька.
— То-то и дело, Клавденька, что сегодня у Леши партийная учеба.
— Ну, один раз дозвольте себе сходить и без него, — никак не унималась девушка, — не приревнует.
— Я не об этом…
— Значит, все, Екатерина Федоровна! Я петь сегодня буду. Ну, приходите, послушайте. Вообще вечер очень интересный: маленькая постановка, потом сольные номера, потом танцы… Приходите…
Клавденька так долго и настойчиво убеждала Катюшу, что та в конце концов согласилась.
Но, придя домой, Катюша настолько увлеклась детьми, что совсем забыла о данном Клавденьке обещании. Спохватилась она только тогда, когда Устинья Григорьевна ей напомнила:
— Ты ведь идти куда-то собиралась…
В клубе, казалось, и курице клюнуть было негде, однако Катюше сразу дали место в первом ряду.
Она очень опоздала и пришла только к концу второго отделения. По сцене разгуливали два франтовато одетых человека. Один из них — сам художественный руководитель клубной самодеятельности Песоцкий, седой, с дряблыми, обвисшими щеками; второй — известный всему Н-ску шофер-лихач со стройки — Николай Суворов. Разыгрывалось что-то вроде скетча на тему о любви, ревности и супружеской измене. Катюшу сразу покоробила развязность, с какой болтали на сцене о любви. Ей было уже знакомо постоянное влечение Песоцкого к двусмысленным словечкам, плоским шуткам. Не раз она упрекала его за это. Песоцкий всегда посмеивался: «Человек любит соленое: огурчики, грибы, анекдоты…» Спорить с ним было тяжело. Песоцкий не допускал возражений, он кичился своим двадцатилетним стажем эстрадного артиста, хотя, как и сам он признавался, на одном месте никогда не работал больше одного года.
Опустился занавес. Катюша в недоумении пожала плечами:
— Что же это такое?
За спиной у нее кто-то внятно сказал:
— Вообще-то ясно, халтура…
После скетча шумовой оркестр, составленный из самых немыслимых инструментов, включая печную заслонку, кочергу и автомобильную сирену, сыграл «Музыкальный момент» Шуберта и несколько залихватских фокстротов и румб.
На авансцену вышел конферансье и объявил, что после небольшого перерыва начнутся танцы под баян.
В зале задвигали стульями. Конферансье наклонился и крикнул Катюше, оказавшейся поблизости от него:
— Как вам пондравилось, Екатерина Федоровна?
Катюша поднялась к нему по ступенькам.
— Понравилось? Вы спрашиваете: понравилось? — сбиваясь от волнения, громко заговорила она. И вдруг, словно кто толкнул ее изнутри: гневно выкрикнула: — Халтура! Невыносимая халтура!..
Художественный руководитель высунулся из-за занавеса, потянул ее за руку:
— Екатерина Федоровна, будьте добры. Очень прошу вас…
Она смешалась окончательно, покраснела.
В зале красивый мужской голос, хотя и с небольшой хрипотцой, запел:
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек…
И сразу так дружно, что в окнах задрожали стекла, все подхватили:
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
Людской поток, разделившись на два ручья, выливался через боковые двери в фойе. Несколько человек растаскивали стулья ближе к стенам, освобождая место для танцев, а песня разрасталась все шире и шире, мощнее:
…Человек проходит как хозяин
Необъятной Родины своей…
Похоже было, что люди соскучились по хорошей, крепкой, коллективной песне. Она словно сближала всех, спаивала, скрепляла в единое целое. Оттого так свободно и гордо лились слова:
Но сурово брови мы насупим,
Если враг захочет нас сломать…
Песоцкий утащил Катюшу за кулисы, и здесь, в окружении еще не разгримированных участников вечера, между ними произошел такой разговор:
— Что это значит, Екатерина Федоровна? — трясясь от злости, спрашивал Катюшу Песоцкий. — Объясните мне, что это значит? Такую пощечину я получаю в жизни впервые…
— Нет, это вы объясните… откуда вы… такую музыку выкопали? — Катюша тоже не могла сдержать в голосе дрожь. — И пьеску свою…
— Мне объяснять нечего. Публика аплодировала! Не понимаю, чем вы недовольны? Вы не любите Шуберта?
— Не люблю… когда такое играют на кочерге.
— Да? А вы знаете Шуберта? И знаете, что такое джаз? — злорадно спросил Песоцкий.
— Нет, не знаю. А после таких концертов и вовсе ничего я знать не буду. Вы научили бы меня… Других научили бы понимать, любить красивую музыку.
— В первом отделении нашей программы все это было. Так сказать, по обязанности. Вы, вероятно, опоздали, Екатерина Федоровна. Чайковский, Балакирев, современные композиторы… Да! Строгая, классическая музыка. И достаточно скучная. А джаз веселит, он, как вино, греет кровь. Это замечательная концовка концерта! Шуберт на кочерге? Фокстрот «Его деревянная лошадь»? Превосходная находка!
— А вы не слыхали, чем ваш концерт люди сами закончили? — сдерживая себя, спросила Катюша. — Или вот пьеску какую-то заплесневелую разыграли. Слушать — уши горели. Похоже все это на жизнь? Ну, чему я в ней научилась? Посидела и встала с пустой головой. Ничего не прибавилось, хуже — вроде вы что-то у меня отняли…
Катюша повернулась, чтобы уйти. Она знала, что если сейчас не уйдет, то наговорит еще больше грубостей этому нервно дергающемуся, с красноватыми глазами человеку. Но Песоцкий предупредил ее движение и стал снова перед нею.
— Да? У вас отняли? — сказал он, весь как-то изогнувшись вбок. — Демагогия! Демагогия, Екатерина Федоровна! Вы сами не знаете, что говорите. Не понимаете назначения искусства, — он сыпал короткими рублеными фразами. — Людей надо развлечь. Дать им посмеяться бездумно. А вы требуете только показа обыденности. Что, я каменщику буду показывать на сцене, как кирпичи кладут? Пусть десятник покажет! Или прикажете вместо джаза только частушки петь? Целые дни их девчата и так голосят. Всем они надоели. От работы уставать, еще уставать и от зрелищ?
— А по-моему, так, — Катюша вытянулась, глаза у нее заблестели, — по-моему, только тот про жизнь хочет забыть, от жизни уйти, кому жизнь не нужна. И насчет того, что такое для человека работа, вы все врете. Это только вы один, наверное, работаете без радости. Никакой другой человек не скажет, что труд не в радость ему, что пьеска про то, как женам изменять, больше ему радости принесла, чем новый дом, какой этот человек своими руками построил!.. И врете еще…
— Хорошо! — фистулой воскликнул Песоцкий. — Я вас освобождаю от необходимости продолжать разговор с лжецами! Честь имею…
Театрально взмахнув рукой, он исчез за грудой декораций.
В другой обстановке этот разговор Катюшу так не разволновал бы: она уже привыкла говорить в случае надобности резко и решительно, в особенности когда была уверена в своей правоте.
А здесь на нее во все время их спора молчаливо глядели десятки внимательных глаз, и ей трудно было понять, кого они одобряют, чью сторону держат: ее или Песоцкого. Теперь, когда противник исчез, Катюша почувствовала, какого напряжения нервов стоил ей этот разговор и как она близка была к тому, чтобы первой от него отказаться.
