Сергей Сартаков - Каменный фундамент
— Не Ленинград, — я не дала ему закончить, так я была взволнована, — не Ленинград, а начальника отдела сбыта завода, который позорит честь своего завода и честь Ленинграда.
Пастушенко так и подпрыгнул на стуле. Муравьев осадил его:
— Справедливые слова. И вы, Пастушенко, потрудитесь сами из них сделать выводы. Будем считать дело решенным.
Он отцустил Пастушенко, потом, прощаясь, похвалил меня: «Вы молодец, настоящая сибирячка!»
Я не стала возражать. Пусть думает, что я коренная сибирячка. Быть ленинградцем и быть сибиряком лестно в равной степени. А сердце мое принадлежит Сибири… Но…
Вот это «но» и есть главный повод для моего письма.
Дело в том, что в первые же дни по приезде моем в Ленинград меня разыскали мои друзья и пригласили вернуться на прежнюю работу на мебельной фабрике. Застигнутая врасплох, я сказала:
«Все будет зависеть от решения главка».
Я не думала, что это серьезный разговор. И вот решение главка состоялось. Мне сообщили о нем вчера, — я только вернулась из обкома. Даю вам слово, я его не добивалась, за меня хлопотали другие. Моральная ответственность моя в том, что я не противодействовала хлопотам. Но, так или иначе, я становлюсь опять ленинградкой.
Что же меня тревожит? Я не совершила ничего недостойного. Разве вернуться в свой родной город предосудительно? А Ленинград до того мне родной, что, мне кажется, я знаю в нем каждый камень, каждую пядь его земли. Пожалуй, сложится еще мнение, что для того только я и взяла сюда командировку… Но я ведь добросовестно выполнила все, что мне было поручено. Так почему же тогда возникла для меня эта дилемма: «Н-ск или Ленинград?» Почему я не могу с легким сердцем дать в Н-ск телеграмму: «Остаюсь в Ленинграде»? Почему, с другой стороны, я не могу взять решение главка и написать в ответ на него: «Я не просила перевода в Ленинград и возвращаюсь в Н-ск»?
Вы знаете, что я во всем люблю точность, ясность, определенность. Я с прилежанием математика пыталась решить эту задачу. И если уж продолжить это сравнение, я не смогла определить значение двух неизвестных… О них чуточку позже.
Когда я смотрю с общественной точки зрения, где мое место сейчас, я отвечаю: там, где я нужнее. И как коммунист добавляю: там, куда меня пошлет партия. Все остальное — второстепенное. Но если я завтра приду в обком, меня прежде всего непременно спросят: ну, а ваше желание? Какое бы решение потом ни было принято, в нем будет заключено и мое желание. Итак, мое желание?
Припомните тот теплый июньский вечер, когда мы с вами ходили на Мольтенский луг собирать лилейники… К этому я не прибавлю ни единого слова. Но для меня несомненно, что, если я останусь в Ленинграде, таких вечеров в моей жизни больше не будет.
Что же противостоит этому?
Вы знаете, у меня был жених. Возможно, это не было большой любовью, даже наверное, что не было. Но мы дали друг другу слово. Добровольное, но торжественное обещание. Этим мы определили всю свою дальнейшую личную жизнь. В моем понимании и понимании Леонида такое слово назад никогда не берется. Я знаю, Леонид его никогда не нарушил бы и не взял обратно первым. Леонид погиб в первые дни войны. Прошло с лишним пять лет. Свободна ли я от своего слова?
Меня все, даже и по документам, считали убитой во время бомбежки. А я осталась жива. О гибели Леонида нет никаких документов, об этом я знаю только по рассказам третьих лиц. А разве здесь не может быть ошибки? Не может получиться так, что Леонид жив, но убежден в моей смерти? Или другое, — на эту мысль я натолкнулась случайно, но она мне не дает покоя, — он до того изувечен, что, даже зная, где я, не хочет подать свой голос? Мне рассказывали о таких случаях.
Решение должно быть только одно, если оно будет зависеть целиком от меня: я остаюсь пока в Ленинграде. Иного решения мои понятия о морали не вмещают. Да это и норма поведения любого советского человека. Нельзя забавляться, играть в любовь, в семью. Не было слишком большого чувства? Но ведь оно вырастает из взаимного друг к другу уважения, из общности взглядов, из единого стремления жить и работать на пользу народа. Именно это служит прочной основой семьи. Все это было, все это совпадало.
Конечно, искать Леонида мне будет не легко. Но мое правило: быть честной в жизни, в своем чувстве, в своем слове. Мне сейчас нужна большая помощь друга. Как никогда. И я думаю, теперь нам стать друзьями необходимо, это тоже норма. Поэтому я вам так пишу, и вы — неужели же нет? — ответите мне…
На этом я и собиралась поставить точку. Но постучала письмоносица, передала мне открытку. Из Н-ска, от Ксении. Я прочла и глазам своим не поверила; среди прочего Ксения пишет, что Катюша со стройки уходит. Куда? Почему? Подробностей никаких. Мне в этом померещилось тревожное. Неужели опять возникли домашние нелады? А что же тогда Алексей? Или это как раз желание Алексея? Очень это странно… Объясните, пожалуйста, что же случилось?..»
Я встал и подошел к окну, заметанному толстым слоем пушистого инея. Вторую неделю палили жестокие морозы, и никакие ухищрения Ксении не спасали оконные стекла от инея: ни толстые ватные прокладки между рамами, ни березовые угли, предварительно просушенные в печке и потом положенные поверх ваты. С углов подоконника сочились серые струйки холодного воздуха. Да… А в Ленинграде, возможно, все еще дождь…
Что я должен написать Зине? Заверить ее в своей дружбе? Сказать, что она может на меня положиться? Но не эти слова сейчас ей нужны.
Взгляд мой упал на карандашный портрет Катюши, нарисованный Петром Петровичем. Он по-прежнему стоял на маленьком столике. Ксения хотела унести его к себе, я не позволил. Потом хотела отобрать и сама Катюша, я не дал и ей. Было приятно брать иногда его в руки и так, наедине, вглядываться в ее ласковые, умные глаза, любоваться мягким очертанием губ, сложенных в немного усталую улыбку… Удивительно точно сумел Петр Петрович передать на бумаге ее характерные черты. Говорят, что внешность человека бывает обманчива. Возможно, случается и так. Но к Катюше это никогда не относилось и не могло относиться. «Катя, ты не договариваешь», — однажды, не помню по какой причине, упрекнул я ее. «А чего мне договаривать, — засмеялась Катюша, — когда и так всякому ясно, чего я скажу?»
И вот Ксения неточно написанной фразой загадала Зине загадку. Конечно, так все можно подумать. Но одно дело давняя семейная ссора с Устиньей Григорьевной, другое дело — какие-то нелады, когда сам Алексей дома.
Я старался понять Зину. Своим вопросом: что же случилось? — она проверяла себя, Леонида, всех людей, за которых ручалась, что они живут в правилах новой морали, в новых нормах повседневного своего поведения.
Ответить ей на это — значило ответить на все.
Но на самом деле ничего не случилось, хотя Катюша действительно со стройки задумала уйти.
Катюша заканчивала рабочий день в медпункте. Она уже отпустила домой санитарку и теперь сидела одна за маленьким столиком, приводя в порядок записи в «историях болезней». Она не любила неряшливости и поэтому, расспрашивая своих пациентов, записывала их ответы сперва в черновую тетрадку, а потом, не торопясь, заглядывая иногда в орфографический словарь, переписывала набело в форменные бланки.
Но в этот день Катюшу задержало не только это, — она исподволь готовилась к сдаче дел. После многих разговоров Катюше удалось наконец заручиться обещанием заведующего горздравом перевести ее в медпункт лесозавода.
Работать вместе, вместе учиться, вместе ходить на завод и вместе возвращаться домой — мысль об этом впервые возникла у Алексея. Трудно было найти какие-либо доводы против, однако Катюша тогда возразила:
— Ладно ли будет, Леша, хлопотать ради своих интересов?
— Будет ладно, — сказал Алексей, — ежели это не в ущерб государственным интересам. Давай разберемся…
Разобрались, и оказалось, что проигрывает только сама Катюша: ей будет дальше ходить на работу и, кроме того, в лесозаводском медпункте ниже заработная плата. Поговорили, посмеялись, но так ничего и не решили.
А вскоре после того к Алексею завернул Иван Андреевич посмотреть на Васильков — он любил детишек. Возня с ребятами, разговоры — и время затянулось до глубокого вечера. Беседуя о том о сем, Алексей высказал запавшую ему мысль о переводе Катюши на лесозавод. Иван Андреевич поддержал его:
— А что же, в годы войны танкистов мужа и жену в один экипаж зачисляли. Семья чем плотнее, тем прочнее. Одобряю ваш замысел.
И, посмеиваясь, стал нахваливать Катюше Алексея, которого, дескать, она мало видит и не представляет даже себе, как ее муженек на общественной работе выдвигается.
— Нет, нет, я за то, чтобы без надобности мужа с женой не разлучать!
Катюша застенчиво посмотрела на гостя. Но тот уже говорил о другом: о подготовке к выборам в Верховный Совет республики и о том, как в связи с этим нужно перестроить работу агитколлектива. Катюша, слегка стесняясь, заспорила с ним: она тоже работает агитатором, у нее уже есть свой опыт, и потому она не может с ним согласиться… Алексей взял под защиту Ивана Андреевича, хотя защищать его было ни к чему, — Иван Андреевич сам поспешил разъяснить, что сказанное им — только основа, что в деталях соглашаться с ним безоговорочно нет необходимости: каждый агитатор должен вкладывать в свою работу частицу своей души. По шпаргалке беседовать — к сердцу человека ключа не найдешь.
