Борис Полевой - На диком бреге
Там, где дорога поднимается на холм, машина останавливается. Оба выходят. За спиной догорает узенькая полоска заката. Под деревьями густеет серая тьма, сумерки, выползая из кустов, наступают на дорогу, а на освещенной стороне на верхушках деревьев еще сохраняются розоватые отсветы и какая-то особенно высокая 'ель, еще видящая солнце, сверкает в полумраке. Но вот и она потемнела. В зеленеющем небе зажигаются звезды.
— Ну что ж, старина, поехали назад, — говорит Надточиев, и Бурун, опережая его, вскакивает на сиденье.
Включаются фары. Заснеженная тайга, которая днем каждое мгновение поражает разнообразием пейзажей, приобретает однообразную красивость в искусственном освещении. Порывистый ветер задувает в опущенное стекло, хлещет по щеке, иглисто покалывает нос. Уже побеждено тепло внутри машины. Стекла тускнеют.
Включается отопление. Окна вновь обрели прозрачность. Машина бежит уже по строящейся улице. Заселенный большой дом приветливо светится живыми огнями. Проспект Энтузиастов выглядит совсем как окраина Москвы. На тротуарах — пешеходы. На каком-то углу девушки и парни бросаются снежками. Подальше — молодежь идет, обнявшись, в несколько шеренг и поет, снова и снова повторяя грустные слова: «…Парней так много холостых, а я люблю женатого».
— Смотри, Бурун, сколько девушек. Да, а вот есть дурень на свете, которому нужна только одна-единственная. И как раз та, которую ему любить не надо, да и смотреть она на него не хочет. — Надточиев говорил серьезно, он давно привык обсуждать сложные вопросы жизни со своим молчаливым другом, — Тебе не жаль этого дурака? В самом деле, чего он к ней так привязался, этот жалкий человек?
И вдруг на фоне города, за которым теперь встает по ночам желтое зарево стройки, в белых покачивающихся штрихах завязывающейся метели перед глазами инженера мгновенно вырисовывается происшедшая здесь недавно сцена, проносится лента событий, предшествовавших ей…
Все это последнее время Надточиев никак не мог победить слепую, тяжелую неприязнь к Пе-тину. Она росла. И дело было не в выговоре, который так пока еще и торчал в его личном деле. Кто из работников строительства не имеет выговоров, в том числе и несправедливых? Нет, просто эта история с предложением Бершадского, как казалось инженеру, помогла ему рассмотреть истинный облик Вячеслава Ананьевича.
Это был человек с прочной репутацией новатора, непримиримого борца с рутиной, с низкопоклонством перед Западом, за славу родной науки, человек, как рассказывал Юрий Пшеничный, смело разоблачивший в министерстве каких-то ревизионистов, в нужное время и в нужных местах остро ставивший важные вопросы. Наконец, и это знал каждый, он добровольно бросил столицу, приехал сюда к черту на кулички. А вот Надто-чиеву, ревниво следившему за каждым поступком, придирчиво анализировавшему каждое высказывание Петина, с некоторого времени казалось, что все это лишь маскировочные плащи, а под ними ему мерещился ловкий конъюнктурщик с великолепно развитым чувством мимикрии, обладающий тонким нюхом, на разные веяния, умеющий вовремя поддакнуть, к месту бросить реплику, тиснуть статью, на что-то быстро откликнуться и тотчас же забыть это свое высказывание, предоставляя другим проводить его в жизнь. Именно таким скользким, холодным, головоногим существом представлялся он теперь Надточиеву.
Он как-то не выдержал и прямо спросил Петина, почему тот потерял всякий интерес к предложению Бершадского. Петин удивленно посмотрел на спрашивающего:
— Мне странно слышать такой вопрос от человека, имеющего от меня серьезное взыскание за игнорирование этого проекта.
— Но разве выговор, полученный мною, исчерпал проблему землеройных работ в условиях суровых зим?
— Еще более странно пояснять вам, что сейчас, накануне весны, когда пора свистограев миновала, не следует тратить народные деньги на то, без чего уже можно обойтись. — Черные ко-, лючие глаза смотрели со снисходительной усмешкой.
Ответ был абсолютно логичен. Но и в нем усмотрел Надточиев какую-то ловкую, еще не совсем ему понятную игру. И он недоумевал, почему этого не чувствуют другие? Даже опытнейший Старик? И сразу же рождалось сомнение: а не говорит ли в тебе обида? Или, и в этом признаваться уже вовсе не хотелось, или в этом вульгарная ревность к мужу женщины, которую ты любишь?.. Какие у тебя доказательства?
Доказательств не было.
Однажды в сердцах Надточиев сказал секретарю парткома, что ему противно видеть, как Петин стягивает к себе людей. Одним дает квартиру, других выдвигает, третьих премирует. И они кричат о его талантах, ссылаются на его выступления, на его работы. Капанадзе, умный, хитроватый Ка-панадзе, с которым инженер дружил, усмехнувшись, ответил:
— Ну и что?.. Кто-то сказал, друг мой Сакко: даже бог нуждается в колоколах… Он умен, инициативен, у него опыт. Он имеет право окружать себя…
— Своими популизаторами?
Капанадзе покачал головой. Выпуклые глаза смотрели укоризненно.
— Сакко, друг, нечестно. Конечно, как и всякий человек, Петин имеет свои недостатки, но ты же не будешь отрицать, что это хороший партийный товарищ.
— Нет, буду. Буду хотя бы потому, что хороший коммунист не имеет права чувствовать себя пупом вселенной.
— Но факты, факты, дорогой Сакко… Чем это помешало делу? Когда? Каким образом?
— Будут факты. Вы увидите.
— Тогда будет и разговор. А пока, друг мой, совет тебе: оставь ты его в покое. — Капанадзе снизил голос до шепота: — И её оставь, ладно? Обещаешь?.. Все живем как на ладони. Нехорошо!
— Ну, парторг, это уж не твое дело. Понятно?
— Непонятно! — ответил Капанадзе. И подчеркнуто повторил: — Непонятно.
Прямодушный, малосведущий в житейских и совсем неопытный в аппаратных делах, не умеющий сдерживать себя и даже скрывать свои настроения, Надточиев однажды с полнейшей откровенностью выложил все эти мысли и сомнения начальству. Литвинов, который когда-то, еще на Волго-Доне, разглядел в долговязом, чубатом молодом инженере гидротехника «милостью божией», всегда сердечно относился к нему, слушал, сбычившись, пряча глаза за кустистыми бровями. Потом скулы его заиграли, и вдруг, вскочив, он грохнул рукою по столу:
— Молчать! Не дам разводить плесень! Петина в Москве уважают. И не такие мальчишки, как ты! — И опять стукнул кулаком по столу. — Не позволю!
Надточиев был подавлен. И не криком Литвинова. Он знал: такие вспышки следа не оставляют. Ему просто нечего было ответить.
— Тут уж один такой супчик-голубчик приходил на Петина наушничать. Когда, дескать, вы уезжали, он-де то, он — другое… Мерзавец! Не позволю! — Потом, поостыв, уже другим голосом Литвинов сказал: — Сакко, я тебя люблю. Мы еще с тобой много поработаем, но чтобы об этом… — Короткий толстый палец заходил перед носом инженера, и совсем уже тихо начальник сказал: — Ты, парень, сегодня у меня не был. Я этого разговора не слыхал, и ты моего крика тоже. Лады?
«Старик редко ошибается в людях. Может быть, и в самом деле все это нервы, воображение? Может быть, Ладо прав и это действительно из-за нее?.. Ну, где, где они, эти доказательства? Эх, в отпуск попроситься, что ли?..»
— …Ну что ты об этом думаешь, Бурун? Как нам быть? — спросил Надточиев, когда под впечатлением разговора с начальником усаживался на переднем сиденье машины рядом с ожидавшим его там псом.
Но Бурун не дал тогда хорошего совета. А вскоре, провожая из кино Дину Васильевну, Надточиев, стараясь шагать как можно мельче, в лад с нею, допустил бестактность, дорого стоившую ему.
— …Вы же знаете, Сакко, Вячеслав Ананьевич снова оказался прав. Москва это дурацкое письмо сибиряков отвергла, — говорила Дина. — Сейчас все они там на острове только и думают о переселении. Седых, конечно, на нас страшно обозлился и увез Василису, а ей так не хотелось уезжать… Все-таки жестокий народ эти сибиряки.
— Вас неверно информировали, — мрачно ответил Надточиев. — Иннокентий Седых сам отозвал свое письмо. Неужели вам об этом не сказали?
И в самом деле, самим вернуть это письмо, наделавшее столько шуму, вернуть сейчас, когда вот-вот должна была прибыть московская комиссия. Не только вернуть, но и публично признать свою неправоту, — для этого нужно было большое гражданское мужество.
— Седых и других убедил, что они ошибались. Представляю, чего это ему стоило…
Но Дина не слушала. Мысли ее были заняты расставаньем с Василисой.
— …Мы так подружились… У нее поразительные способности к языкам. Она уже у меня читала со словариком несложные тексты… И это умение раскрывать человеческие характеры через зверей.
— Вы мне об этом уже говорили. Перед вами, согласно этой классификации, сохатый, он же лось.
— А перед вами знаете кто? Перед вами оказывается… кошечка.
Это было произнесено даже с горечью, но Над-точиев, не уловив интонации, расхохотался…
