Евгений Поповкин - Семья Рубанюк
— Настроение боевое. Жизнь течет нормально. Бомбит, правда, частенько.
Они шли широкой улицей села, запруженной повозками, машинами, походными кухнями. Ветер гнал с неба обрывки туч, шелестел в листьях садов. Около заборов и плетней стояли нерасседланные лошади, детвора оживленно сновала между красноармейцами, молодицы, шлепая босыми ногами, переходили через улицу к колодцу. Набрав воды, они шли, раскачиваясь, ловко перекладывая коромысло с плеча на плечо.
— Кадровый? — спросил Рубанюк, сбоку разглядывая невысокую фигуру Путрева.
— И да и нет. Призван в тридцать девятом. По мобилизации ЦК. С партийной работы.
— Учились?
— Какая учеба! Полуторамесячные курсы. Потом поход в Западную Украину, финская.
— Побывали на финской?
— Прихватил. После ранения — в политотделе дивизии. Вот и все мои военные академии.
— Так-с.
— Прежний комиссар ваш, мне сказали, так и не успел повоевать?
— Вострецов? Да, ему не повезло. Заболел, на фронт и не попал…
На углу улицы, перед площадью, расположились бойцы из батальона Лукьяновича. За палисадником слышался приглушенный смех. По разговорам можно было догадаться, что бойцы делят хлеб и сахар.
Красноармеец Терентии хрипловатым голосом рассуждал:
— К старости у человека в характере все недостатки наружу вылезают. Смолоду вредный или, скажем, жадноватый был — в летах еще вредней станет, еще скупей.
— А вот это ты, Терешкин, брешешь, — откликнулся кто-то.
— Кобель брешет.
— Ни в жизнь не сохранится к старости характер. Натура человеческая — она все время меняется.
— Ничего не меняется.
— А ты слушай. Вся организма меняется. Как пройдет двадцать лет, так и кровь совсем другая, и клетки…
— Ишь ты! — воскликнул басовитый голос. — Это к старости наш Грива, глядишь, еще порядочным может стать.
— У Гривы одна туловища заменится. А желудок ему менять никакого расчета нету. Как же он добавку переваривать будет?
— Мели, Емеля… — мирно отозвался Грива.
— Серчаешь? — спросил Терешкин.
— Чего мне серчать?
— Тогда дай табачку свернуть. Я тебе после войны на две завертки отдам.
— До чужбячку вредно привыкать, а то в старости на даровинку только жить и будешь. Некрасиво.
Путрев слушал словесную перепалку красноармейцев с интересом и одобрением. Несмотря на трудный переход, люди, судя по всему, были бодры, жизнерадостны.
— В полку крепкие хлопцы, — словно читая мысли комиссара, сказал Рубанюк. — От границы идут. Почти все время с боями.
— Хорошо старик Державин сказал, — ответил Путрев. — Помнишь?
О росс!..
По мышцам ты — неутомимый,
По духу ты — непобедимый,
По сердцу — прост, по чувству — добр,
Ты в счастьи тих, в несчастьи бодр…
— Ну, что ж, комиссар. Определяйся на квартиру. Разместим людей, потом потолкуем. А если не устал, пройдемся по батальонам, посмотришь народ и себя покажешь.
— Конечно, пройдемся.
— Воздух! — крикнул зычный голос откуда-то из-за плетня. Высоко в небе, вырисовываясь на одиноком розоватом облаке, плыл вражеский разведчик. Открыли огонь зенитки; далеко позади самолета повисли серые комочки разрывов.
— Эх, стрелки! — безнадежно махнув рукой, сказал Рубанюк. — Снаряды только зря переводят.
— Научатся, — ответил Путрев.
VНа левом берегу Днепра спешно производились оборонительные работы. Рубанюк готовил свой участок в двух километрах от села. День и ночь он пропадал там.
Линия фронта приближалась с северо-запада. Ходили слухи о том, что противник прорвался к Голосеевскому лесу, под Киевом. А здесь было тихо, на полях убирали хлеб, стрекотали молотилки и комбайны.
Рубанюк стоял на квартире в семье председателя колхоза. Хозяин месяц назад ушел на фронт, всем заправляла его жена — остроязыкая, шустрая Татьяна, с бойкими карими глазами и тяжелыми косами, небрежно закрученными на затылке. Ей помогала по хозяйству сестра председателя Марьяна, в противоположность своей золовке неразговорчивая, застенчивая. Мать Татьяны, набожная и суеверная старуха, и восьмилетняя Санька хозяйничали дома, когда молодицы уходили в степь или на огороды.
Санька при первом появлении Рубанюка укрылась на печи, потом осмелела и с любопытством наблюдала за каждым его движением. Она пробралась вслед за Атамасем в комнату, где приготовили для подполковника постель и стол для работы. Видимо, подражая матери, скрестила на груди руки и поминутно вздыхала.
Рубанюк наблюдал за ней с улыбкой, а после того как Санька вздохнула особенно протяжно и вызывающе, подхватил ее на руки и, смеясь, сказал:
— Девка хорошая, а зубов уже нет. Верно, с конфетами съела? Любишь конфеты?
Санька дернула вихрастой головой, причмокнула:
— А ось дайте пальця в рот. Тоди побачыте, чы е зубы, чы немае.
— Ого!
— Вылыта маты, — посмеивался Атамась. — Та тоже за словом у карман не полизе.
Атамась обжился в семействе председателя с непостижимой быстротой. На обеденном столе Рубанюка появлялись то наваристые борщи со свининой, то блинцы или вареники со сметаной. В сытности и разнообразии блюд нетрудно было разгадать вкусы хозяйственного шофера.
Однажды Рубанюк вернулся с совещания в штабе дивизии около полуночи. Голова его трещала от усталости и табачного дыма.
Не заходя в хату, он открыл калитку в сад, медленно зашагал мимо крыжовника и малины. Чья-то фигура вдруг испуганно метнулась в кусты.
— Кто здесь? — резко окликнул Рубанюк и расстегнул кобуру пистолета.
— Це вы, товарищ пидполковнык? — смущенно проговорил Атамась, выходя на тропинку.
— Чего ты сюда забрался?
— Та трошкы заговорылысь.
К темному кусту за спиной Атамася жался еще кто-то. Рубанюк узнал полногрудую застенчивую Марьяну и, ничего не сказав, повернул к хате.
Скрипнула садовая калитка. Татьяна крикнула в темноту негромко, но повелительно:
— Машка! Марш до дому! Ишь, моду взяла…
В створе калитки смутно белела сорочка молодой хозяйки. Рубанюк в нерешительности замедлил шаг. Но Татьяна заметила его и стремительно побежала к хате.
«Еще, чего доброго, меня заподозрит», — подумал Рубанюк с усмешкой. Он подождал Атамася и строго сказал:
— Муж этой Марьяны на фронте, наверно, а ты шашни с ней затеял.
— Так вона еще барышня, товарищ пидполковнык, — шепотом оправдывался Атамась. — Мы с ней про пчел говорили. У них же своя пасека.
— Что-то, голубок, в каждом селе ты интерес к пчелам да садкам проявляешь!
Рубанюк вошел в хату, не зажигая света, выпил приготовленное ему молоко со свежеиспеченным хлебом и лег в постель.
В приоткрытую дверь было слышно, как тихонько вернулась Марьяна. Татьяна стала ей сердито выговаривать. Потом обе женщины приглушенно засмеялись.
— Тчш! Людына спит, а боны разгомонились, — урезонивала их старуха.
Под убаюкивающее перешептывание женщин Рубанюк, наконец, заснул.
Разбудил его Каладзе. За окном чуть светало, шумно свиристели воробьи.
Озабоченный и расстроенный вид начальника штаба мигом поднял Рубанюка с постели.
— Нехорошие новости, товарищ подполковник, — сказал Каладзе хмуро.
— Что стряслось?
— Десант выбросили перед утром. Парашютистов.
— Где?
— За Глиняной балкой. В лесу.
Рубанюк стал торопливо одеваться. Мысль его работала лихорадочно. Нужно было прежде всего выяснить численность и боевые средства десантников, принять меры к их окружению.
— Кто доложил о десанте? — спросил он, выходя из хаты. — Какие приказания ты дал?
— Многие красноармейцы видели. Бабы с поля в село побежали, боятся. Комиссар тоже знает.
— Какие приказания успел отдать?
— Поднял батальон по тревоге.
— Комиссар дома? Зайдем к нему.
На улице, несмотря на ранний час, было многолюдно: бабы бегали от двора к двору, собирались группами, возбужденно разговаривали.
Путрев умывался у порога.
С комиссаром у Рубанюка установились очень хорошие отношения. В первые же дни он убедился, что Путрев решителен и энергичен, работает с настоящим огоньком, не вылезает из красноармейских землянок и вообще быстро снискал себе в полку уважение.
Рубанюк удивился, увидев, как он неторопливо черпал воду из ведра.
— О десанте знаешь, Василь Петрович? — спросил Рубанюк, недоумевающе приподняв брови.
Путрев обтер лицо полотенцем, расчесал гребенкой усы. Поморщившись, ответил:
— Знаю. Только что ходил, разведывал. Прошу в хату:
Он пропустил командира и начальника штаба вперед и положил перед ними пачку фашистских листовок.
— Вот это и есть ваши парашютисты, — с иронией сказал он, обращаясь к Каладзе.
