Виталий Сёмин - Женя и Валентина
…Молодость Юрия Осиповича смутила Женю. Казалось, только белый халат мешал этому мускулистому парню делать быстрые, резкие движения. Странно было говорить с ним о болезни семидесятипятилетней женщины.
— Вчера тут было много ваших родственников, — сказал Юрий Осипович. — Ваши родственники… — И он обескураженно покрутил головой. — Не понимаю, почему они так боятся инфекционного отделения. Самая малолюдная палата сейчас. Операцию ваша бабушка не выдержит. Я вам честно скажу, у нее нет, — и он посмотрел на Женю и пожал плечами, — или, скажем так, почти нет шансов. Я не мог взять ее в хирургическое отделение. Не имел права. Болезнь ее заразна.
Женя извинился и распрощался. В инфекционном отделении он спросил у санитарки, открывшей окошечко на его стук:
— К вам вчера привезли старую женщину, Кононову. Как она?
— А, хорошо, хорошо, — сказала санитарка. — Поднимется, говорит.
Дома Женя застал Валентину, отпросившуюся с работы, Юльку и Степана. Степан, вернувшийся из поездки, умылся, но отмыться не успел. Они привезли с собой дочку. Степан расстегнул Насте пальто, развязал тесемки на шапочке, снял кашне. Пальто Настя сняла сама и оказалась в замызганном платьице и в такой же замызганной теплой жакетке.
Юлька говорила Валентине:
— Тюль у меня есть. Тапочки новые. На Вассу они будут малы, придется разрезать.
Женя посмотрел на Валентину. Что-то его поразило. Валентина кивала или, вернее, покачивала головой. Механически так покачивала, как покачивают головой старухи, когда разговаривают сами с собой, кивают своим мыслям. И лицо у Валентины было старческим, прозрачным, морщинистым, и была она в этот момент устрашающе похожа на бабу Вассу.
Женя сказал:
— Я был в больнице. Санитарка сказала, что ей лучше. Говорить начала.
Он думал, Юлька встрепенется, но она сказала:
— Ой, Женя, эти нянечки всем так говорят: «Лучше вашей бабушке, лучше. Разговаривает». А что она скажет? Она же знает, что от нее хотят услышать.
Валентина сидела, все так же покачивая головой, словно соглашаясь с чем-то таким, с чем невозможно согласиться. Валентина не была похожа ни на бабу Вассу, ни на Юльку, ни на Надежду Пахомовну. Словно была не из этой семьи. А вот сейчас стало видно, что она совсем как баба Васса. А Юлькино заплаканное лицо было без морщин, и в заплаканных ее глазах был молодой блеск.
— Костюм у нее есть. Ненадеванный. Под матрацем держала. Она мне говорила: «Ты не беспокойся. Я тихо умру». — Юлька мгновенно переходила от причитаний к деловому тону: — Гроб Степан сделает. Или на кладбище заказать. Дело коммерческое.
Валентина, все так же глядя перед собой, сказала:
— Сколько раз Вассе в жизни приходилось плакать! Крупно плакать… Двоих малолетних хоронила. Взрослых… Жизнь какую прожила… А забитой не была. Читала. В бога не верила. Была выше среды своей, хотя и у нее были свои жестокие предрассудки… И жизнелюбка была. И веско говорить умела. Мужику, пьянице, к которому никто и не подойдет — побоится, могла сказать: «Как же тебе не совестно! Ты же здоровый! У тебя дети!» Самые обыкновенные слова, а чувствуется за ними что-то. Нет пустоты…
— Валя, — говорила Юлька, — во что же это обойдется! Вечером чай подать бабам. А на поминки! Суп, я считаю, человек на пятьдесят, пюре. Канун надо варить.
И тут Валентина удивила Женю. Она сказала:
— Канун я сделаю.
— Что это такое? — спросил Женя.
— Рис с изюмом или монпансье, — сказала Валентина.
Женя помял пальцами шею.
— Надо в больницу сходить, — сказал он. — Что-нибудь ей передать.
— Что же ты ей передашь? — сказала Юлька. — Она же ничего не ест.
Но все же Юлька стала собираться. Поднялся и Степан. Валентина тоже поднялась.
В приемнике инфекционного отделения Женя постучал в то же окошечко, в которое он стучал час назад. Выглянула санитарка, но уже не та, с которой он разговаривал, а другая, спросила, к кому. Женя отступил, давая возможность говорить Юльке и Валентине, но они, испуганные, отодвинулись в глубь приемника. Степан, смущенный, тоже стоял в сторонке. Женя сказал:
— Кононову к вам вчера привезли. Как ее здоровье?
Нянечка быстро осмотрела всех и сказала:
— Сейчас.
Закрыла окошко.
Через минуту она выглянула опять и еще раз сказала:
— Сейчас. Врач выйдет.
И врач была не той женщиной, которая принимала вчера бабу Вассу. Она спросила:
— Вы к Кононовой? Все? Родственники?
— Внуки ее, — сказала Юлька.
— Умерла ваша бабушка, — сказал врач. — Три часа назад умерла. В сознание не приходила.
Должно быть, врач недавно приняла дежурство. На лице ее еще были утреннее оживление и утренняя бодрость. Она переждала, пока Юлька переплачет, вздохнула и сказала:
— Горе, конечно. Но ваша бабушка уже пожила. А сколько сейчас гибнет молодых. Им бы жить да жить.
Валентина плакала тихо, а Юлька заголосила. Врач слушала молча, потом сказала, что вскрытие будет завтра.
— Если кто-нибудь из вас уезжает на фронт, — сказала она, — и вообще, если вы пойдете и без крика попросите, то это могут сделать пораньше.
Они вышли. Запертый, с пустынным двором перед ним инфекционный корпус выглядел загадочно.
— Куда теперь? — спросил Степан. Женя предложил:
— Пусть женщины идут домой к детям, а мы узнаем, когда выдают справки и как вообще это делается.
Как только женщины ушли, Степан сразу повеселел, и Жене стало полегче. Они шли по больничной аллее и потихоньку оттаивали. Тяжелые сутки эти кончились, все было позади.
— Отсюда будете хоронить или из дому? — спросил Женя.
— Что ты! — сказал Степан. — Из дому. Юлька хочет, чтобы люди с бабкой попрощались, а бабка с домом. Завтра заберем, послезавтра хоронить.
* * *Гроб стоял не на столе, а на двух табуретках. Когда Женя с шапкой в руке вошел в комнату, он не сразу понял, почему баба Васса лежит так низко.
Мужчин в комнате не было. Мужчины входили, минуту стояли у стены и, осторожно ступая, выходили.
В пальто и платках вокруг гроба сидели женщины. Дом был выстужен, печка не топилась, и двери почти не закрывались. Под тюлем было видно желтое неподвижное лицо. Когда Женя вошел, Юлька, сидевшая в голове гроба, отвернула тюль, чтобы Женя мог посмотреть на бабу Вассу.
Юлька устала от плача и причитаний, но когда кто-то новый входил, она опять принималась причитать. Поправив тюль и посмотрев на лицо покойницы, она вскинулась:
— Васса моя, простишь ли мне, что я тебя ругала? Злые языки уже разносят, что мы тебя в больницу умирать отвезли! Да как это я могла тебя не везти, золотая Васса! Мы тебе «скорую помощь» вызывали, все вместе тебя спасали, спасти не могли.
Гроб был просторный, сбитый из необструганных досок, обтянутых красной материей. Женя прикинул — тяжело будет выносить сквозь узкий коридорчик и сени. Еще он заметил: все в этой холодной комнате тепло одеты, а на покойнице то ли платье, то ли тонкий костюм и тапочки на войлочной подошве.
Женя приехал сюда прямо с завода. Валентина приехала раньше. Она сидела рядом с Антониной Николаевной и плакала тихо, без причитаний. Женя не знал, что мать собирается на похороны, но не удивился, увидев ее здесь. Когда кто-то умирает, собираются все родственники. Немного удивило Женю, что среди других женщин мать кажется маленькой.
Рядом с Антониной Николаевной сидела глухая бабка, мать Надежды Пахомовны. Юлькина соседка, тоже глухая старуха, известная всей улице бывшая блатнячка по прозвищу Зоя Косая, сказала ей:
— Смотришь, смотришь — ничего не понимаешь. Лучше бы ты умерла. — И тем же громким несмущающимся голосом спросила у Юльки: — Костюм на Вассе чистый?
— Чистый, чистый, — сказала Юлька. — Она же все его в узелке держала. Я у нее спрашивала: «Чего ты его не надеваешь? Чего не носишь?» — «Жмет». Теперь не жмет! — И сорвалась на причитания: — Да ты ж всегда шутила! Кто ж теперь будет шутить?!
Все эти дни Женя испытывал какое-то давление. Ни дома, ни на работе оно не отпускало его. Бабу Вассу он не жалел: почти не знал ее. Юлькина дочь Настя, которая эти два дня жила у них, тоже как будто не жалела бабку, ни разу даже не вспомнила о ней, и Женя очень удивился, когда услышал, что она плачет во сне. Когда он вошел в эту комнату, он почувствовал, как усилилось давление. Оно шло от этого желтого лица.
Жене и раньше приходилось участвовать в похоронах. Умирали дореволюционные старики и старухи — Женины родственники. Женя приходил, когда надо было уже выносить, брался за гроб в широкой его части и нес, напрягаясь, видя перед собой пепельные волосы и желтый лоб. Он очень скоро об этом забывал. Женя был молод, и жизнь все прибывала в нем. Это ощущение прибывающей жизни было очень сильно. И было оно как бы не только его собственным, а историческим. Женины сверстники, которые росли вместе с молодым государством, очень хорошо бы поняли его. Военная, революционная смерть казалась тем более героической и жертвенной, что случалась она на пороге возможного всеобщего научного бессмертия. Женя, конечно, засмеялся бы, если бы у него кто-нибудь спросил, думает ли он так всерьез. Но он так чувствовал.
