Николай Погодин - Собрание сочинений в четырех томах. Том 4.
Конечно, Нина Петровна — опытная медицинская сестра, учить ее не приходилось. Но ей предстояла, по крайней мере, неделя чудовищной работы, без отдыха и сна.
Елена Васильевна думала также о том, как она поступит, если Нина Петровна с ее железным упорством не согласится. Елена Васильевна была совершенно уверена в успехе лечения. Случай был счастливый: в борьбе за Ирочку змеиный яд имел таких могучих союзников, как молодость и воля к жизни.
Победив в этой борьбе, Елена Васильевна навсегда приблизила бы к себе Ирочку. Все это Елена Васильевна делала во имя своего Ростика. Для кого же она жила на свете, как не для него?
Нина Петровна вошла в комнату племянницы, как чужая. Елена Васильевна поняла это и не знала, как ей быть. Ей было невдомек, что, не задремав ни на одну минуту, Нина Петровна решила пожертвовать своими убеждениями ради Ирочки. Остановившись у двери и скрестив руки на груди, она сказала:
— Я вас слушаю, Елена Васильевна.
Это означало: я отдаю себя в ваше распоряжение. Елена Васильевна не поняла этого и огорченно воскликнула:
— Как вы переменились ко мне!
— С горя, с горя, — ответила Нина Петровна.
— Давайте вместе бороться с ним!
— Я вас слушаю.
Только теперь Елена Васильевна поняла, что Нина Петровна смирилась. Вопреки всем своим представлениям о достоинстве она подбежала к Нине Петровне и поцеловала ее в сжатые сухие губы.
— Скорее я умру, — горячо сказала она, — но Ирочка будет жить!
Можно было бы подробно рассказать, как протекала дальше болезнь Ирочки, но автор не считает это необходимым. История болезни Иры Полынковой осталась в записях врача Крохиной как еще одно свидетельство ее незаурядных практических успехов. Может быть, Елена Васильевна Крохина когда–нибудь посвятит этому выдающемуся случаю научную статью или использует его в своей диссертации, которую непременно напишет в ближайшем будущем.
Можно было бы с восхищением рассказать, как Нина Петровна неукоснительно исполняла все назначения Крохиной, тем более что сама Нина Петровна никогда не напишет об этом и никакой выгоды для себя из этого феноменального случая не извлечет. Даже к ее опыту медицинской сестры решительно ничего не прибавится, так как высокие профессиональные качества Нины Петровны уже давно всем известны. Разве что она позволит себе несколько смягчить свое непримиримое отношение к гомеопатии, но, разумеется, не настолько, чтобы это повлияло на ее неизменно твердые взгляды старого медицинского работника.
Можно было бы рассказать и о том, как Иван Егорович сутками не отходил от Ирочки, старался быть полезным Нине Петровне и со счастливыми слезами наблюдал, как «летальный» исход, возможность которого констатировала Елена Васильевна, становился все менее и менее возможным. И это сделало то лекарство, которое он по рецепту Елены Васильевны привез тогда из аптеки…
Но если говорить серьезно, Ирочку спасла та сила, которой не сумел увидеть знаменитый профессор и которую увидела Елена Васильевна Крохина. В борьбе с болезнью Ирочку не покидала воля жить, а Нину Петровну не покидала воля бороться за ее жизнь. Вот и все. Две воли, незримо соединившись, и совершили то, что в подобных случаях именуется чудом. Это чудо с одинаковым успехом могло быть приписано действию любого лекарства. Если бы профессор не оставил Нину Петровну одну, если бы он был смелее, он мог бы сыграть в спасении Ирочки такую же роль, какую сыграла Елена Васильевна. Но он ушел от борьбы, а Нина Петровна всем своим существом стремилась бороться. Ее воля к борьбе соединилась с волей к жизни, которая ни на минуту не угасала в Ирочке. Вот и все.
В тот вечер, когда Володька мучился во дворе, а Иван Егорович ездил за лекарством, к Нине Петровне зашел Ростик. Он принес ей часы с секундомером. К Ирочке он подходить не стал, так как, откровенно говоря, немного побаивался ее.
Елена Васильевна просила Ростика передать Нине Петровне, что готова прийти ей на смену. Часы Нина Петровна взяла, смена же ей не требовалась. Иван Егорович не раз просил Нину Петровну немного отдохнуть, обещая давать Ирочке лекарство с такой же пунктуальностью, с какой это делала она сама. Но каждый раз ему приходилось отступать перед невидящими глазами Нины Петровны. Любовь так привязала ее к Ирочке, что она уже не могла оторвать своего дыхания от дыхания больной. Дыхание Ирочки часто слышалось ей, как свое собственное. Потом она никогда не назвала бы этих дней и ночей счастьем борьбы и ни разу не подумала бы даже про себя, будто совершила необычайное и тем более героическое дело. Каждый, кто увидел бы ее тогда, не запомнил бы ничего, кроме невидящих глаз и угрюмого выражения лица. Веки ее покраснели, глаза ввалились, и без того некрасивое лицо сделалось мертвенно–серым. Она ничего не ела и только изредка пила несколько глотков горячего черного кофе.
Когда Иван Егорович смотрел на непокорные стрельчатые ресницы Ирочки, а потом переводил глаза на жену, он думал о том, что они неожиданно стали похожи одна на другую, и никак не мог понять, что же их соединило.
Однажды вечером, ненадолго уйдя на кухню и склонившись над газетой, он услышал негромкие голоса. Нина Петровна разговаривала с Ирочкой.
— Ты меня видишь, Ира?
— Часто вижу, часто нет.
— А сейчас?
— Почти не вижу.
— А слышишь как?
— Ты же громко говоришь.
— Не очень.
— А мне кажется, что громко.
— Где болит?
— Нигде.
— Есть хочется?
— Не знаю.
— Устала?
— Нет.
Наступило молчание, которое показалось Ивану Егоровичу очень долгим. Потом Ирочка спросила радостно и как бы сурово:
— Ну, как мое здоровье?
Нина Петровна ответила не сразу. Голос ее тоже прозвучал радостно и сурово.
— Теперь скажу тебе всю правду. Ты могла умереть.
Опять наступила тишина.
— Не могла, — тихо сказала Ирочка.
— Почему?
— Не знаю. Не могла.
— Хочешь уснуть?
— Не хочу.
— Прими лекарство.
Это было на пятые сутки. Может быть, они и раньше разговаривали так друг с другом, но Иван Егорович этого не слышал. Теперь ему нужна была Нина Петровна, он задыхался, и у него не хватало голоса позвать ее. Она вышла из комнаты, не удивилась, что Иван Егорович здесь, сняла очки и обняла его.
Нина Петровна вздрагивала всем своим костлявым, мужеподобным телом, словно через нее пропускали ток.
Рыдая громко, безбоязненно, она сказала:
— Ну, старик, нашу девку мы вызволили!
Минут через пятнадцать после этого зазвонил долго молчавший телефон. Иван Егорович взял трубку. Звонил Володька. Иван Егорович обрадовался, что тот позвонил: ему необходимо было поделиться своей радостью.
— Ожила! — громко и взволнованно говорил Иван Егорович. — Да, брат, радость великая! Ожила!
Ирочка тоже с радостью услышала, что она ожила, но тут же сердце ее пронзила острая тревога: с кем он говорит? Словно отвечая на этот тревожный вопрос, Иван Егорович весело сказал:
— Приходи, Володя! Встретимся там же, во дворе.
Ирочка не понимала, где они встретятся, и, еще не зная, зачем она это делает, рванулась с подушек и закричала громко, как могла:
— Не надо, дядя! Не зови!
Нина Петровна вошла к ней и сказала успокаивающе:
— Не волнуйся. Он не придет. А вот Ростик хотел наведаться.
— Не надо, не надо! — закричала Ирочка, и по лицу ее побежали слезы.
Нине Петровне показалось, что Ирочка ее не поняла, и она повторила:
— Зайдет не Володька, а Ростик. Он ведь нынче улетает за границу.
— И пусть улетает. Пусть!
Нина Петровна развела руками. В это время Иван Егорович тихо говорил в трубку:
— Лучше нам с тобой пока не встречаться. Ты не приходи. Ирочка знает, как тебя найти? Мы тебя известим. Понял?
— Понял, понял! — радостно отвечал Володька, ничего не понимая. — Правильно, правильно!
Он понял только, что Ирочка жива и ей ничто не угрожает.
Нина Петровна не стала больше говорить с Ирочкой и огорченно вышла из комнаты. Успокоившись, Ирочка позвала Ивана Егоровича и попросила его посидеть с ней. Она внимательно поглядывала на него, и он ждал, что она скажет. А Ирочка лишь поглядывала и молчала. Глаза ее, темные, глубокие, казавшиеся еще глубже от болезненной бледности лица, поблескивали.
— Дядя, — слабо произнесла она наконец.
— Что, девочка?
— Они думают, что я консервами отравилась.
— Диагноз, — значительно сказал Иван Егорович.
— Ничего подобного. Я совсем другим отравилась. Никто не знает, а я знаю.
— Чем другим? — испуганно спросил Иван Егорович.
— Ты был прав. Ты был прав, дядя.
Он понял, о чем она говорила. Видимо, это признание далось ей нелегко. Она утомленно закрыла глаза. Потрясенный ее словами, Иван Егорович молчал. «Отравилась–то она консервами, — думал он, — но страдала от другой отравы, еще более страшной». Ирочка повернулась лицом к стене, дыхание ее стало ровным и спокойным. Нина Петровна вошла, прислушалась.
