Всеволод Иванов - Кремль. У
В полуразрушенной кирхе он увидал пленного старика — эльзасца, которому грозил расстрел, так как его обвинили в шпионаже. Его забыли. Часовой был убит. Здесь побывали немцы, которые отступали. Его могли убить свои же бомбы. Он освободил пленного — и пленный передал ему карту, наполненный благодарностью. Донат работал целых три часа, освобождая его из плена. Он узнал много полезных сведений от пленного, в частности, как он может узнать о том, как едут члены контрразведки.
Пленный передал ему наперсток бабушки и письмо к телеграфисту. Наперсток — это амулет от смерти, бабушка носит его сто лет. За этот наперсток телеграфист скажет все, что угодно. Донат так и поступил. Телеграфист в полуразрушенном здании, с ним его молодая жена, которую он больше всего боялся потерять. Они очень удивились такому смельчаку, который осмелился прийти так, — и телеграфист сказал:
— Просите, что хотите, у меня.
Д. Черепахин сказал:
— Я знаю, что прошу у вас очень многого, но вот я смотрю на вашу молодую жену и вижу, что вам ее жалко потерять, а между тем я уже потерял свою невесту и, мало того, что ее увлекли, ее еще могут обвинить в шпионаже, и я ее могу потерять навсегда.
Молодая жена телеграфиста заплакала от умиления и сказала:
— Он сделает все, просите.
Черепахин сказал:
— Я прошу вас сообщить мне, когда мимо проедет на сектор зеленый «Мерседес» контрразведки.
Телеграфист грустно сказал, что это он едва ли может сказать, но тут его товарищ — который может знать шифры.
Пришел товарищ, молодой священник, который сказал:
— А, это тот молодой человек, который помог мне выбраться из пруда.
В пруд солдаты его столкнули, Черепахин возмутился, но спас.
— Я знаю слегка это дело, так как до ранения работал по шифру сектора «А».
Они сказали: через час под расщепленным дубом Дону будет принимать доклад, так как идет необычайная слежка за каким-то бежавшим солдатом. Он поблагодарил его. Он пришел к расщепленному дубу Подошел шпион. Черепахин залез на сук — и с сука, когда шпион закуривал, наставил на него револьвер, затем крепко связал, одел в свою одежду, выспросил, что надо, предупредив, что первая пуля будет в сучья, закурил и сел ждать.
— Как хорошо получить наперсток, — сказал телеграфист, — а священник шел, прихрамывая. Донат был очень доволен.
Я ехал в автомобиле к этому злополучному дубу. Я не говорю, что Дону преисполнился негодования после происшествия у знаменитого расщепленного дуба, нет, к тому, что было ему бесполезно, он мог быть даже нежным и внимательным. Он не особенно верил, что идет вдоль окопом Донат Черепахин. Тело Доната нашли, но он думал, что тут работает целая организация, и потому надо спешить, чтобы эпидемия солдата-невидимки не распространилась на весь фронт.
Должен сказать, что и я так думал, и последующие события достаточно сильно разубедили меня в этом. Но вернусь к моему рассказу. Дело разведки, которое вел Дону, было столь деликатно, что он не доверял даже шоферу, я же попал с ним случайно, не подумайте, что я был связан с контрразведкой, я уже тогда сложил свои полномочия, я уже убедился, что ловил великого актера, так как на подобные перевоплощения, которые я увидел у Доната, мог быть способен только великий актер, мировой актер. Этому свиданию Дону придавал важность, так как в этот район должен был спуститься Донат, и нам казалось, что мы определили его, Дону сам правил машиной.
Он остановился подле дуба, подошел солдат и, отдав честь, вдруг со всего размаха влепил пощечину лейтенанту. Надо сказать, что я обалдел, да и Дону растерялся совершенно. На солдате была каска, лицо у него было темное, волосы выбивались из-под каски, — я узнал Доната по волосам. А надо сказать, в этот район я рекомендовал Дону приехать, так как и думал, что мы здесь можем опередить Доната с его возгласом:
— За кого воюете, ребята, с кем воюете!..
Я, таким образом, подвел Дону, и из-за меня он мог быть убитым, только этим и объясняется мой поступок, который я совершил с Донатом. П.-Ж. Дону быстро опомнился, он полез за револьвером, но Донат не был дураком, он, видимо, не хотел убить Пьера, но у него были свои намерения, он ударил П.-Ж. по руке, тот выскочил и кинулся на него драться. Они покатились. П.-Ж. Дону был настолько оглушен ударом, который ему нанес Д. Черепахин, что обалдел и покатился под крыло машины.
Донат, не обращая на меня внимания, пролез в машину, схватил мешок, по которому видно было, что там лежала знаменитая каска Л.-И. Зюсьмильха, и выскочил. К тому времени П.-Ж. Дону оправился и смог, насколько я понял, продолжать борьбу, — но и не в интересах Доната было умирать, они дрались, он сорвал пояс с лейтенанта, — вообще было много хамства, — и бил его этим поясом по лицу, а затем, вы заметили, какое презрение ко мне — и что я должен был терпеть от этого человека ради искусства, он бросил револьвер в кобуре к моим ногам.
Он избивал Дону нещадно, все время стараясь бить по правой руке, той, которая зарубила Людвига-Ивана, настолько, что вскоре рука у того повисла, как плеть, и, надо сказать, что П.-Ж. Дону был крепок, но и он закричал:
— Во имя отца пощадите!
Я думаю, что Донат вспомнил своего отца потому, что опомнился на минуту, и тут я понял, что Донат может убить Пьера-Жозефа, а бил он его уже теперь немецкой каской и кожаным футляром, которые продавали предприимчивые американцы в тылу. Каски были нечто вроде скальпов. Он бил его, и чем больше он его бил, тем я сильнее испытывал страх. Он наклонился над ним, а я его схватил сзади за волосы. Он поднял ко мне сумасшедшее лицо, он смотрел на меня изумленно: что, дескать, за человек, здесь внезапно появившийся, который осмелился взять его за волосы. Он отошел от П.-Ж. Дону, которому я незаметно передал кобуру с револьвером. Я давно мог бы убить Доната, но я не хотел стрелять, да, кроме того, при моей дурной руке, я мог бы убить и Дону, и тогда мне бы не развязаться с моим начальством, а законы, знаете, на фронте строгие, я уже утверждал раз, и повторяю это вновь, что Донат совсем не хотел умирать, что и видно было из того, что он отпрыгнул, когда П.-Ж. Дону поднял на него револьвер, тот, который я ему передал.
Надо сказать, что рука правая у лейтенанта была перебита, и он целился левой, и хотя Донат уходил медленно, размахивая кожаным футляром, но П.-Ж. Дону расстрелял все патроны и не мог его достать, он только попал в ногу своему шпиону, и на нас вдруг, на кузов автомобиля полилась кровь сверху — и мы все удивились — и я полез наверх и оттуда спустил шпиона, который и рассказал мне все, что он мог рассказать. Пока П.-Ж. Дону смог провести левой рукой свою машину к необходимой нам части, Донат уже сказал там речь, ту, которую он должен сказать, и мы в бешенстве должны были слышать расспросы:
— А правда ли, что произошло перемирие, и не приехали ли вы сообщить радостную весть, что у немцев произошла революция?
Затем подле траншей нашли труп человека; я узнал на нем тот костюм, в котором Донат дрался с лейтенантом.
Мы стояли.
Пред нами было огромное поле, усаженное смертельными минами, и действительно, только человек с клубком волшебного бреда мог пройти мимо и, главное, невредимым среди всех этих мин. Все это казалось мне похожим на бред; в машину наливали бензин, стучали провода, сообщающие приметы Доната. П.-Ж. Дону ходил с перевязкой и изрыгал ругательства.
Затем все это было похоже на бред, не могли же мы идти по отвратительным дорогам, мы побежали в обход, и когда я пытаюсь теперь вспомнить это, мне не верится. Мы декорировали поспешно нашу машину, мы превратились в другую, у нас было много препятствий, в то время как Дону шипел, что не так важен Донат, как поймать ту шайку, которая ему помогает. Он почему-то решил, я думаю, что это вследствие той паники, которая овладевала союзными войсками, — он думал, что в армии существует огромная организация дезертиров, и Донат нечто вроде коммивояжера этой организации, и так как П.-Ж. Дону самому очень хотелось в тыл, но он был беден и ему невыгодно было уходить без ордена и без денег в тыл, то он мучительно завидовал этой организации и тому, что люди наживают на этой организации дикие, огромные деньги.
Я и сам тогда отчасти так думал, мне трудно было разубедить его, да я и чувствовал, начинал чувствовать великий актерский и ораторский талант Доната.
Мы чрезвычайно торопились, и мы помчались, теперь у нас была машина, так как П.-Ж. Дону не мог править левой рукой.
Счастливо разделавшись с Дону и добыв волшебную каску, которая и ночью ему показывала путь и с которой он нашел запас фонарей, Донат пошел через ложементы и видел в темноте так же, как и днем. Все ему стало легче. Он шел ночью через парк. Здесь некогда был пруд, теперь залитый бензином, статуи были исписаны и исчерчены, и на колоннах испражнения. Он был огорчен. Парк обстреливали. Он увидал кролика, и так как он шел целый день, то ему захотелось есть. Но он посмотрел на природу, и ему стало лень разрушать природу, как это уже проделано, ему не хотелось, он раскрыл капкан и выпустил кролика. Лежал раненый, которому страстно хотелось кролика, но он не мог до него доползти. Донат перевязал раненого, но кролика ему не дал, но тут-то его и спасло. Кролик спешил от войны, он чувствовал секреты. Донат бежал за ним. Он видел декорации, он видал многое, но кролик сворачивал — среди кустов мелькала его шкурка, а когда Донат засыпал, ему казалось, что кролик лежит подле него. Конечно, можно было бы разоблачить всю эту идиллию, но времени было мало и не так-то важно, кролик ли провел Доната среди секретов и ввел в некоторый тыл, где было много солдат, которые объединялись вместе и которым было что сказать.
