Всеволод Иванов - Кремль. У
Раздалось характерное свиное хлюпанье — и я подумал, что если они ударят, то по тому месту, где больше могут собрать людей. Я выскочил, бежала и бабка, кинув на руки роженицы ребенка, который только открыл глаза. И тяжелый снаряд превратил маленький трактирчик в развалину, а плита, на которой роженица велела кипятить воду, а также разогреть для деда красное вино, которое он любит подогретым, все запылало.
Л. К. Скорняков мучился от ревности и требовал, чтобы к обряду венчания, который будет происходить в кровати, был приглашен Донат Черепахин. Крисп Бесфамильный, кроткий денщик Л. К. Скорнякова, увидал газы. Он их страшно боялся. Все поспешили надеть маски. Мы сидели за столом в противогазах.
Была странная свадьба. И жених, и невеста, и поп, главное, в ризе, сидели в масках. П.-Ж. Дону на свадьбе не присутствовал. Донат Черепахин, который, надо полагать, догадывался, почему его позвали на свадьбу, сидел бледный и неподвижный. А жених лежал, вытянувшись на кровати, с торжественным лицом и на голове с золоченым венцом, который поп почему-то привез с собой на фронт.
Крисп Бесфамильный выскочил и сорвал противогаз, подле палатки, подпрыгнул — его бедный мозг устал от всего, и теперь, когда ему казалось, что Россия кончила воевать, он видит в жаркий и неподвижный вечер, что его начали травить, дышать ему было тяжело, и он сорвал противогаз. И. П. Мургабова, я ее понимаю, она очень сочувствовала людям, и ей было тяжело видеть, как страдает Л. К. Скорняков, она была готова пойти и не на это.
Здесь мне бы и надо было все рассказать Донату, и я предупредил бы многие кровавые события, но я с присущей мне трусостью не сказал и вернулся домой, в палатку, и так как мне не хотелось обижать полковника Л. К. Скорнякова, он лежал весь желтый, преисполненный непонятной для меня ревности, то хотя Донат и хотел возвратиться, но я его уговорил.
Я думаю, что П.-Ж. Дону потому не пришел на свадьбу, что помимо его распоряжений, которые стоили многих жизней, он еще и брезговал тем, что полковник настолько поддался вредной революционной агитации, что приглашает на свадьбу солдата, простого русского солдата.
Был туман, розовый, отвратительный газ. Грохотали снаряды. Состояние духа у всех было подавленное, но ожидаемого негодования против немцев у нас не было. П.-Ж. Дону был очень сердит — и хмурился, когда к нам пришли французские офицеры. Но он не потерял надежды, и, как мы увидим, его изобретательность была весьма остроумна.
В этот день я понял, что дух французской армии упал зверски. Мы им отомстили! Я чувствовал злорадство. Французские генералы оказались плохими изобретателями. То, что предлагали маршалы, которым сейчас в аллеях от Дома инвалидов уже приготовлены места для памятников — стыдитесь ходить мимо. Вы предполагали, не так ли, а немцы вас били… Немцы оказались более изобретательными. Но я вас прощаю, так как вы достойно отблагодарили Доната, который вас спас.
Были тогда, если вам известно, в армии такие передвижные бардаки и бардак Щеглихи, которая возила тренированных девок, которые выдерживали даже темперамент зуавов, в то время как ни один европейский бардак туда не заезжал.
Я вспомнил тоже рассказ Доната Черепахина, который говорил, что когда Аляска еще принадлежала русским, то там тоже не хватало девок, и генерал-губернатор Аляски приказал выписать девок из Владивостока и приписать их к аптеке и отпускать как лекарство по рецепту врача. Ну так тут было нечто похожее. Было устроено нечто вроде двух кабинок, в одной она лежала с солдатом, а в другой раздевался следующий из очереди, она переходила к раздевавшемуся, а в освободившуюся кабинку приходил следующий. Было много хохота, но было и много молчания и печали — и надо сказать, что Щеглиха хорошо платила девкам.
Самое вредное качество — это не думать о завтрашнем дне, и мы только сейчас начинаем учиться этому, и если удастся научиться, то кончено. Донат и тогда, видимо, чувствовал себя не в себе. Он злился и на то, что приехал бардак, который выписал П.-Ж. Дону, так как не без основания думал, наверное, после сумасшедшей свадьбы, что кровь у русских застоялась, иначе трудно было б понять, почему так быстро приехала знаменитая Щеглиха.
Шурка Масленникова работала знаменито. Все в лагере смотрели на нее с удовольствием. Она вышла гулять, так как не боялась ничего, ведь она — жена почти всей французской армии, и армия ее защитит. П.-Ж. Дону, увидев, что Донат не лег с Шуркой, не без основания решил, что тут-то в Донате вся запятая. П.-Ж. Дону был патриот, во-первых, службист, во-вторых, — и негодяй, в-третьих.
Донат Черепахин в эту ночь, как он потом мне рассказал, пережил страшную драму. Он чувствовал, что должен был увлечь Шурку своим нарядом. Он был несколько наряден и любил переодеваться и с любовью и умением носил одежду. Да что вы там мне ни говорите, а он был, я утверждаю это — великим актером.
Я смотрел, как он лениво шел вдоль укреплений, он трусил, но он сказал, что хочет прогуляться. И за ним шла Шурка, увлеченная его нарядом и щегольством. Мне ее было немного жалко.
И там, как мне позже разъяснили, произошло следующее. Она сказала:
— Возьми меня в жены, ты у меня еще не был, иначе я бы тебя запомнила, может быть, на неделю.
Донат ответил, глядя в небо:
— Хорошо, ты будешь моя невеста.
Он ответил, чтобы отвязаться, но посмотрел в ее глаза, — они были наивны, и сказал, целуя ее:
— Здравствуй, моя невеста.
И он впервые заплакал. И тут они услыхали тоже плач из-за куста. Они подошли ближе и увидели заросшее волосами худое лицо немца в каске. Он шепотом сказал им:
— Я знаю, вы меня не убьете, раз вы жених и невеста, и поэтому я осмелился заплакать.
Донат посмотрел на него и сказал:
— Ты еще можешь заплакать, потому что видишь перед собой Доната.
И они обнялись, и Донат сказал, что только недавно они вспоминали с Дону об Иване-Людвиге Зюсьмильхе, знаменитом типографском мастере. Донат чувствовал, что стало значительно светлее, и он спросил немца, в чем же его секрет — и тот ответил:
— Видишь, я сидел и чистил свою каску, и когда ты взял ее в руки, то ты увидал свет. Ты можешь держать ее спокойно, так как я лежал много часов совершенно голодный, и ты можешь считать меня другом, так как произошла революция, я чистил свою каску, она сияет как солнце и может спокойно сиять. Мы больше воевать не будем, но я боялся вылезти, я пополз, я пришел с тылу первый — и пополз, чтобы сообщить о своей радости. Я полз — и очень устал и думал, что меня убьют, а я не успею крикнуть: «У нас революция, и мы не будем воевать!» — но, к счастью, ты вовремя меня увидал и вовремя поцеловались жених и невеста. Я только возьму с тебя слово, чтобы ты дал мне самому сказать о том, что произошло, и ты не предавай меня, да я так и не думаю.
Донат дал слово, что не выдаст, и пошел. Зюсьмильх остался с его невестой, и так как он был растроган тем, что уже не враг теперь, чтобы доказать это, он взял Шурку Масленникову за руки и сказал растроганно:
— Шурка, Шурка, сколько времени я не держал в руках руку приличной женщины, а то к нам привозили грязные дома — и я не хотел там развлекаться.
Шурка была растрогана, и ей стало его жалко, и она гордо о себе думала, и ей не хотелось возвращаться в лагерь, и она, обняв его, воскликнула:
— Я целую не тебя, а немецкую революцию.
И поцелуй их длился слишком долго, настолько, что когда И.-Л. Зюсьмильх опомнился, то он вспомнил своего друга и заплакал и сказал:
— Я поступил неблагородно, соблазнив невесту моего друга, но я буду и должен быть благородным — я разведусь со своей женой и женюсь на тебе, — и он игриво улыбнулся, — и кто его знает, может быть, он будет благодарить меня за то, что я женился на его невесте, а моя жена в России, давно мне изменила, наверное, и вышла за русского. Но сейчас я не могу смотреть на моего друга и прошу тебя поэтому, Шурка, покинь мое логовище, я должен обдумать мысли, которые я должен сказать Черепахину.
Он сидел и думал. Он сидел, склонив голову, и услышал шаги, он воскликнул: «Слушай, друг!» Он вскочил и увидел перед собой французского лейтенанта с саблей в руке. Он поднял руки вверх — и тогда лейтенант отрубил ему голову и поднял начищенную каску и, любуясь отражением своего лица и своей груди, пошел к лагерю русской дивизии.
Нет, ни черта не стоили французские генералы, им бы лучше бардаки держать, а не хранить гробницу Наполеона. Все, что они предполагали, провалилось, немцы их теснили по всем швам. В войсках росла растерянность, цветные оглядывались, пулеметы были должны обрушиться на Париж и на заседавших министров, седая голова Пуанкаре понюхала бы дуло и чем оно пахнет, и увидела впервые с настоящим интересом, как продвигается патрон и как заряжается ружье! Дети Франции!
Только этим и можно было б объяснить, что Дону решился убить немца. Позднее он говорил, что пришел шпион, но сам он всегда говорил, что надо посмотреть, как дерутся за каждую пядь земли и за каждый холм французские лавочники. Дерутся они хорошо, может быть, я не видал, но П.-Ж. Дону был трус. Он поступил так, внимательно выслушав рассказ Доната, и, выслушав, даже выразил удовольствие и нетерпение видеть немца и поторопился вперед, сказав, чтобы Донат подождал его, и Донат ему поверил и только лишь сел, как подумал, что слишком подозрительна эта торопливость П.-Ж. Дону, но он так устал и вдобавок взволнован встречей и, главное, известием о немецкой революции и планами, которые надо было обдумать.
