Сергей Сартаков. - Философский камень. Книга 2
Холодно. Мужчины ежатся, поднимают воротники, женщины — два шара, один на другом, так много наверчено на них платков и шалей, не женщины — бабы, снежные бабы. А стоят. Все стоят долгие часы терпеливо, чтобы потом, когда откроется вход в Мавзолей, пройти усталым, медленным шагом перед стеклянным гробом Ленина. Удивительна их любовь к своему вождю.
Что это, такая выносливость — природная черта русского характера? Или это, как говорится, классовый признак? Стоит закаленный в невзгодах и революционных боях пролетариат? Но время боев и крайнего разорения, нищеты в Советском Союзе давно миновало, и в обычной уличной толпе не выделишь никого в особую группу пролетариев. А может быть, наоборот, все эти люди, коченея на ветру и морозе, стоят по велению высокого интеллекта, в своеобразной духовной экзальтации? Вацлав улыбнулся: этакая жестокая метель за полчаса оледенит любое горение души. Да, он тоже русский и назывался когда-то по-русски — Виктором Рещиковым, но этого всего он не понимает. И не принимает.
Он поглядел в угол комнаты. Там, в полутьме, виднелась груда теплых вещей, привезенных вечером из посольства. Меховые сапоги с голенищами выше колен, куртка на гагачьем пуху, заячья шапка с ушами, свисающими ниже пояса. Надень он все это, и то не пожелал бы протомиться полдня в очереди ради одноминутного торжественно-траурного шествия через усыпальницу великого человека. Нет спору, величие его дел от него отнять нельзя. Но обыкновенному человеку следует жить обыкновенно.
Вацлав отошел от окна к столу, запахнув поудобнее шелковый халат, стал маленькими глотками прихлебывать щекочущий горло крепкий чай.
Пил, а перед глазами все еще стояла бесконечная очередь озябших людей. Вацлав закрыл глаза. Кому бы или чему бы он с таким благоговейным уважением готов был поклониться? Подумал и ответил себе: никому. И ничему.
А вот горячий крепкий чай с утра — чудесно!
И вообще, в Москве умеют принимать иностранцев. Не хуже, чем в любой европейской стране. Напрасно Густа тревожилась и отговаривала его от этой поездки. А если еще удалось бы сделать сюрприз, привезти ей в подарок полдюжины шкурок самых наилучших баргузинских соболей, она переменила бы мнение о России.
Пожалуй, она единственная в семье, кто почему-то боится этой бывшей его родины.
Может быть, он сам запугал Густу, частенько рассказывая о непостижимо страшной своей дороге от Омска и до Байкала, пока его не пригрел папа Йозеф Сташек? Но ведь и Отелло покорил Дездемону, наверняка с большими преувеличениями рассказывая о своих ратных подвигах. Без этого нельзя.
Папа Йозеф любит одергивать, поправлять. А что видел в России папа Йозеф? Он не мотался в санях, зарывшись в солому, бог весть сколько тысяч верст. И не метался, задыхаясь от горячечного жара, в сыпняке, не голодал. В него не стрелял обезумевший собственный отец! И его мать не сгорела заживо в пылающем зимовье! Его, больного, не бросал среди тайги одного, на растерзание волкам, весь обвешанный оружием проводник в лохматой собачьей шапке!
Эти воспоминания заставили Вацлава посмотреть другими глазами на все то, что он видел здесь и на пути из Праги в Москву.
Конечно, столица всегда столица, это не какой-нибудь задрипанный Омск (хотя, между прочим, тоже столица «верховного правителя» адмирала Колчака), и восемнадцать лет, минувших с тех пор, тоже восемнадцать лет. Но что же было на его мальчишеской памяти тогда? И что он всюду видит теперь? Где, в какой другой стране за восемнадцать лет так преобразилась жизнь?
Самое ходкое словцо в России сейчас — «новостройка». А во всем остальном мире никак не могут справиться с последствиями всеобщего экономического спада: там толпы безработных — здесь витрины с объявлениями залеплены призывами: «Требуются… Требуются…»
Да, любопытно было бы пробежаться, если позволят время и большевистские власти, по этому самому Омску. А прежний, земляночный и шпановатый Новониколаевск, где тогда всунули каппелевских офицеров в вонючие тифозные и вшивые теплушки, судя по печатным сообщениям, перерос все старые сибирские города. Идут, вышагивают в гору большевики!
И сам не знал, радуется он этому или готов проклясть успехи советских людей. Не знал, и кто он здесь, на этой земле, чех или русский. Вацлав или Виктор, родная эта земля ему или Чужая.
Такое чувство совмещенной двойственности никогда прежде не смущало Вацлава. Он мог, забавляясь сам и удивляя других, взять в обе руки по карандашу и рисовать одновременно правой рукой геометрически правильный домик, а левой — ветвистое дерево. Но теперь, отойдя от окна и запечатлев в своей зрительной памяти бескрайную очередь к Мавзолею Ленина, он это видение не мог совместить ни с каким другим. Или оно, или ничего. Пустота. А это непривычно пугало. Будто он снова сделался Виктором Рещиковым и, как в двадцатом году на таежной дороге, здесь остается один.
Виктор…
Да, здесь, в России, конечно, он снова Виктор. Это так. И от такого ощущения никуда не уйдешь.
Мелодично зазвонил на столе телефон. Виктор схватил трубку. Протяжный женский голос осведомился: господин Сташек ли у аппарата и будет ли он разговаривать с Прагой?
— Да, да, конечно!
— Одну минуту.
И пока длилась эта очень большая минута, наполненная какими-то далекими разговорами, шорохами и потрескиваниями в телефонной трубке, Виктор успел с замиранием сердца подумать, что сейчас он услышит голос жены, а может быть, и голосок малышки Терезы, которая так просила его привезти из России живого медвежонка. Боже, какая она лопотунья, эта Тереза! Неужели Густа не разбудит ее, чтобы отец смог поцеловать свою дочечку по телефону? И он еще подумал, как непросто было заказать этот разговор, пришлось просить содействия секретаря посольства, но Чехословакию в Советском Союзе очень любят, и все довольно быстро уладилось.
— Густа, милая, это ты? Здравствуй, дорогая! Как твое здоровье? Как здоровье Терезы? — Он кричал, обуреваемый нежностью к своим близким. — Я так соскучился по тебе. Прости, что рано звоню, поднял тебя с постели.
— Да, я немного ошеломлена спросонья. Ну, ничего. В доме все благополучно. Тереза здорова. Она весь вечер спрашивала: когда мой папа приедет домой?
— Миленькая! Принеси ее к аппарату, Я хочу слышать нашу малышку.
— Глупости, Вацлав! — Голос Густы сделался строгим. — Будить ребенка, заставлять его нервничать? Я все Терезе потом расскажу. Как твои дела?
— Все складывается замечательно…
И он стал неторопливо рассказывать, что служебное поручение свое выполнил, в посольстве остались довольны его приездом, что Москва ему нравится, живется здесь хорошо и даже снежные метели, если их наблюдать из окна, совсем нестрашны. В Прагу он рассчитывает вернуться намного раньше, чем собирался. Дело в том, что русские любезно пообещали во времени значительно сократить его путь, до Иркутска он сможет добраться на самолете. Это выигрыш по меньшей мере десяти дней, потому что курьерские поезда с международными вагонами ходят на Восток всего раз в неделю. И надо было такому случиться, что он опоздал к ближайшему отходящему поезду всего лишь на сутки! Ну, ничего. Нет худа без добра. Его снабдили такой теплой одеждой, что можно ехать и заново открывать Северный полюс. А десять сэкономленных дней как раз пригодятся для работы в архиве.
Густа слушала, изредка перебивала вопросами, серьезными, деловыми. Она не любила болтать по телефону. Попеняла, не напрасно ли Вацлав затеял поездку в Сибирь. Тем более в холодную еще пору.
— Дорогая… — Он испугался, не потребовала бы Густа возвращения в Прагу. — Но я столько лет готовился к этой поездке. И ты мне позволила. И получены наконец все разрешения. Ведь это же так важно для меня! — Намекнул вкрадчиво: — Дорогая, я и тебя надеюсь кой-чем очень ценным порадовать.
— Ну хорошо, хорошо, — бесстрастно сказала Густа. — Теперь слушай наши новости.
Их было немного. Куплена мебель в гостиную. Марта Еничкова заявила, что весной переедет к старым Сташекам, потому что. у пана Йозефа стало плохо с сердцем. Но это, конечно, пустой предлог, она просто ленива и стара, надо взять служанку помоложе. А дедечек, вероятно, тоже тогда переберется за город, он там присмотрел себе поблизости костел. Дальше иносказательно Густа дала, понять, что генерал Грудка поссорился со своим начальством, резко разошелся во взглядах. И зря. Он не понимает развития событий в мире. И не понимает, чем это ему грозит.
Это было уже неприятно.
Виктор знал: генерал Грудка не одобряет усиливающегося давления партии Генлейна на политику правительства, в особенности по поводу немедленного предоставления автономии Судетам. Он считает, что автономия Судет равнозначна передаче их Гитлеру, а в военном отношении это все равно, как если бы отрубить у сражающегося солдата правую руку. Теперь по горячему следу событий, после «аншлюса» — присоединения Австрии к Германии — генералу Грудке мерещится, что подобная судьба уготована и Чехословакии. Возможно, он верит слухам о плане Гитлера «Фалл грюн». Но, во-первых, это только слухи. Во-вторых, само военное командование немецкой армии противится такому плану, не считая себя достаточно сильным. А, в-третьих, если все же это случится, чем это хуже войны с Германией? Генерал Грудка хороший солдат, патриот и плохой политик. Залезая, со своими теориями в дебри тихой дипломатической работы, он действительно может испортить себе служебную карьеру. А он отец Густы и дед маленькой Терезы, ему бы следовало подумать и об этом…
