Фазиль Искандер - Софичка
Бедный Гоголь!
Разумеется, разумеется —
В человеке разум имеется!
Ну а счастье, коль разум имеется.
Далеко не всегда разумеется.
«Как я ему в глаза посмотрю?» — пока еще мир держится на этой фразе. Но дьявол подшептывает: «А ты ему по телефону все скажи — и тебе не придется смотреть ему в глаза».
Бешенее всех взрываются терпеливые народы, как и терпеливые люди. Психологически это вполне естественно.
За спиной сентиментальности всегда топор. Отсутствию внутренних тормозов в размягченном состоянии соответствует отсутствие внутренних тормозов в ожесточенном состоянии.
Чем дар отличается от способностей?
Всякий дар в своем деле предполагает соучастие души, тогда как в деле даже очень способного человека соучастие души не требуется.
Настоящий поэт — это человек, который выхватывает из костра уголек и пишет им ясным почерком. Уголек должен быть горящим, а почерк ясным. Третьего не дано.
При всей его тупости удивительней всего не то, что у него мозги всегда отторгали мысль, удивительней всего то, что они всегда правильно угадывали, что отторгаемое и есть мысль.
Человек сухой и крепкий; чуткий и четкий. Завидую, особенно с похмелья.
Население — бывший народ.
Вливаю в ненавистное тело ненавистную водку. Пусть выясняют там отношения без меня, хотя и за мой счет.
Когда перед тобой загадочная политическая ситуация, сделай наиглупейшее предположение, и ты окажешься прав.
Могучая шевелюра. Какая плодородная почва, во всяком случае для волос!
Каждый раз замечаю: чем больше народу в компании, тем больше я пью. Чем объяснить? Подсознательное отвращение к толпе. Опьянение, отупение помогает не замечать ее.
Заумь — халат психбольницы, прикрывающий банальность. Не всегда маскировочный.
— Перепрыгни через человека!
— Зачем?
— Будешь сверхчеловеком!
— Но перепрыгнуть через человека трудно!
— А мы его пригнем!
Обожаю детей и стариков. Духовно можно опереться только на тех, на кого физически опереться нельзя.
Умный человек отличается от глупого не тем, что он не говорит глупости, а тем, что он их говорит гораздо реже.
Поверил в Бога — и на трактор! Но русский человек, поверивший в Бога, останавливает тракториста и начинает выяснять, верит ли он в Бога. Кончается тем, что тракторист выключает трактор, сходит с него, и они, усевшись под кустом, под водочку продолжают выяснять проблему. И невозможно установить, что ему важнее — Бог или напарник для выпивки.
Всадницы без головы и мустанг
Но на что он жил? Он приспособился зарабатывать деньги, отшлепывая на машинке сценарии научно-популярных фильмов. Кроме того, или даже это самое главное, с коробками уже готовых фильмов по путевкам Московского бюро пропаганды литературы он ездил по стране и выступал в клубах, где сперва показывал эти вегетарианские фильмы, а потом с пылу, с жару извергал лавину своих стихов, которые провинциальная публика зачастую принимала за комментарий к фильму. Однако она хорошо ощущала энергию, которая вместе со стихами обрушивалась на нее со сцены, и взбадривалась из чистой благодарности. К тому же излишняя понятность фильмов уравновешивалась некоторой непонятностью стихов.
За такой вечер он получал шестнадцать рублей, не считая командировочных. Денег, конечно, мало, но он брал количеством таких встреч и был доволен романтикой гостинично-поездной жизни.
Вот случай, рассказанный им о его еще достаточно молодой жизни кинематографиста.
Я несколько лет писал сценарии научно-популярных фильмов для одного и того же режиссера. Написав сценарий, я уже не знал никаких забот, все усилия по проталкиванию моей работы через начальственные фильтры он брал на себя. Для меня это было очень удобно.
Правда, он настоял на том, чтобы всегда быть соавтором сценария, и половину гонорара за него получал он. Но и так мне это было выгодно, потому что я почти никогда не показывался на глаза начальству, которое всегда и везде при виде меня испытывало неприятное беспокойство за свое кресло. Он все сам улаживал.
Мы брали путевки в Дом творчества, где он всегда занимал двухкомнатный номер-люкс, потому что приезжал с очередной любовницей и вообще обожал комфорт. Я занимал обычный номер, за две недели иногда успевал написать два сценария, при этом безжалостно отбросив страницу или две его жалких поползновений действительно быть соавтором.
О чем бы я ни писал, он всегда ухитрялся на своих удивительно бездарных страницах внести какой-нибудь эротический элемент. Так, к моему сценарию о жизни дельфинов он ухитрился ни к селу ни к городу написать страницу, где в летний зной очаровательная полураздетая женщина, с полураскрытыми губками, легкой походкой, оставляя в размягченном асфальте глубокие следы от своих модных каблучков, движется в сторону дельфинария. Интересно, как она ухитрялась сохранять легкую походку, вырывая каблуки из сексуально размягченного асфальта?
— Ты, дельфин, — сказал я ему, выбрасывая в корзину его страницу, — твоя полураздетая женщина на острых каблучках движется в сторону дельфинария, а попадает в твой номер-люкс.
Он самодовольно рассмеялся, ничуть не жалея свою забракованную страницу, и, как бы подтвердив право быть соавтором, удалился в свой номер, где целыми днями, валяясь на диване, читал детективные романы или занимался любовью с очередной пассией, надо полагать, по неряшливости забыв вытащить из-под нее раскрытый детектив, что грозило удушением — он был довольно грузный мужчина — искомого убийцы, сыщика, невинно подозреваемых, которых было жалко, а заодно и автора — вот уж кого совсем не было жалко!
А между прочим, в застолье он бывал удивительно мил и остроумен. Трудно было поверить, что его человеческая речь на пути от головы к пишущей руке столь безнадежно глупеет, а на пути от головы к языку сохраняет очаровательную свежесть и остроумие.
Звали его Георгий Георгиевич. Он был голубоглазым евреем с идеальной внешностью славянина. Да не просто славянина, а пятидесятилетнего барина, уже полнеющего и благородно седеющего. Люди, мало знавшие нас, встречаясь с нами в застолье, принимали его за русского босса, а меня, учитывая мое черноглазие, за трудолюбивого еврея при нем.
Любовницы у него всегда были русскими. Это обстоятельство меня совершенно не трогало, но он считал необходимым по этому поводу объясниться и несколько раз это делал, забывая или делая вид, что такого рода объяснение уже состоялось.
— Что я могу с собой поделать, — говорил он, сокрушенно пожимая плечами, — я половой антисемит.
И вот в последний раз мы вместе в Доме творчества. С ним была очередная любовница — высокая стройная блондинка, на целую голову и отчасти шею выше его. Приподняв собственную голову, он не без гордости оглядывал ее, словно многие годы выращивал и вырастил именно такой большой, как мечтал. Она же постоянно двусмысленно мне улыбалась, словно деликатно намекая, что по росту она больше подходит мне. Люди, видя нас втроем, вполне могли принять нас за молодоженов с папашей. И принимали иногда.
И вот я почти две недели тружусь в своем номере, дописываю второй сценарий, а он трудится у себя в номере-люкс, лежа на диване то с детективом, то со своей любовницей. Такой Обломов, деятельный в пределах дивана, как Штольц. За эти две недели он ни разу не вышел прогуляться на воздух. Иногда мне казалось, что он и картины снимает на диване, переместив его на съемочную площадку.
Каждый вечер после ужина мы выпивали в его номере, и он всегда был оживлен и остроумен. А любовница его даже на его остроты двусмысленно улыбалась мне: мол, мы бы славно обошлись и без всяких острот! Но я строго держался и не давал ей переходить границу. Кстати, откуда что берется! Этот пьяница и бабник чутко понимал мои стихи, и я ценил это.
И вдруг он однажды вечером врывается в мой номер, бросает исполненный непередаваемого комизма молниеносный взгляд на мою постель, словно пытаясь поймать глазами женщину, пока она ловко не закатилась за кровать.
— Люду не видел?! — спрашивает он у меня тревожно и подозрительно.
Я представил себе, как эта несколько угловатая дудоня закатывается за кровать, и чуть не расхохотался.
— А куда она делась? — спросил я.
— Не знаю, — сказал он, — я заснул на диване. Просыпаюсь — ее нет. Думаю, может, в другой комнате. Окликаю — ее нет. Близких знакомых, кроме тебя, у нас здесь никого нет. Куда же она могла деться?
Как бы в состоянии задумчивой рассеянности он открыл дверь в туалет и заглянул туда.
