Борис Левин - Юноша
— Я через балкон.
— Да что ты, обалдел! — Таня замахала широкими рукавами зеленого шелкового халата. — Балкон давно замазан… И при чем тут балкон? — возмутилась она. — Смело можешь пройти черной лестницей. Вполне успеешь, никто тебя не заметит… Только сейчас же уходи, сейчас же…
Миша, униженный, уходил черным ходом. «Как это все отвратительно и низко! — думал он, закуривая. — Пошло. Любовник… Ну какой я любовник? Отвратительно… Связался с глупой бабой… На кой черт это мне?»
Калитка была на цепи. Пришлось нагнуться. В эту минуту Михаил услыхал звонкий голос Таниного мужа. Анатолий стоял у крыльца парадной двери и с кем-то разговаривал.
— Тебя это удивило… Прежде чем идти домой, я всегда звоню. Не люблю попадать в неловкое положение. Надо уметь пользоваться телефоном. А то еще натолкнешься на этого вундеркинда, чересчур восхваленного тобой, Пингвин.
— На Колче, — прокаркал Пингвин.
— Он ничего, кажется, парень. Но я не люблю вундеркиндов… Что-то в них есть уродливое…
Миша тоже терпеть не мог вундеркиндов. Сгорая от стыда, он притулился в уголок калитки. Может быть, выскочить и объясниться? Вызвать на дуэль?.. Но вместе с этим он почувствовал и какую-то симпатию к мужу Тани.
— Это пустяки, — продолжал Анатолий. — Мы сами с усами… Все это мелочи жизни. Но вот у меня что-то неладное с почками, Пингвин… Под глазами мешки. Быстро устаю. Вот это худо.
— Почки — плохо, — согласился Пингвин. — Триппер — это еще «Как хороши, как свежи были розы!..», а почки — звонок оттуда.
— Ты утешишь!.. Ну, прощай, Пингвин! Завтра рано вставать. Это тебе, бездельнику, можно ни черта не делать. И как тебе не надоест?
Парадная дверь хлопнула. Миша услыхал удаляющиеся шаги Пингвина. Михаилу не хотелось с ним встречаться, пошел в гостиницу переулками.
У дверей его комнаты стоял Пингвин.
— Вот хорошо, — сказал он. — Вы мне нужны. Вас редко можно застать дома. И когда вы есть, стучишь, стучишь — все равно не открываете… Ваши работы хочет посмотреть Дмитрий Синеоков. Если не возражаете, тогда он завтра придет. Благодарите меня, это я его натравил на вас.
— Великолепно, великолепно, — пробормотал Миша.
Он твердо решил больше не встречаться с Таней. Это унизительно. Глупо. Бегать по ночам. Мне не надо сомнительного чужого счастья. У меня будет свое, такое же сомнительное… Бегать по ночам. Подлезать под калитку… Девятнадцатый век. Феодализм.
Утром Михаил позвонил Тане:
— Я к вам никогда не приду.
— Что-нибудь случилось?
— Ничего особенного. Только я не любовник. Я не гожусь для этой жалкой роли. Простите меня, Таня, но я к вам больше не приду.
— Не ты, так будет другой.
— Не сомневаюсь.
— Подумаешь, Художественный театр! Нашел, чем пугать. Ты еще глупый. То он безумно влюблен и хочет с балкона прыгать… Как угодно. Просить не стану.
— Прощайте, Таня. Не сердитесь.
— Мне не на что сердиться. Бывайте здоровеньки… Дай вам бог. А я себе всегда найду.
— Не сомневаюсь.
В это утро Миша был уверен, что он ничтожество и картина его «Первый звонок» бездарна.
8Дмитрий Синеоков давно знал Пингвина: сталкивался с ним в редакциях. Пингвин отличался от других журналистов не только слишком длинной фигурой, но и характером поведения. Он был молчалив и Синеокову казался всесторонне, особенно политически, образованным. Вначале Дмитрий принимал его за партийного и соответственно разговаривал с ним. Узнав, что Пингвин беспартийный, он не изменил к нему своего отношения, как обычно в таких случаях, а сохранил осторожно-почтительное внимание. Улыбался с таким видом, что мы, мол, друг друга вполне понимаем. Встречая Пингвина на улице, подходил к нему и шел с ним вместе. «Длинноногий иронист», — называл он его в душе… Пингвин был непонятен Синеокову. «С восемнадцатого года быть в партии, участвовать в гражданской войне… И все это потом „променять“ на писание фельетончиков!.. Чудак! О, будь я на его месте!.. У меня бы не так-то легко отобрали партбилет…»
Когда Пингвин рассказал о художнике Колче, это заинтересовало Синеокова. Ему давно хотелось выдвинуть («открыть») новое дарование. То, что рассказывал Пингвин о Мише, вполне подходило. Племянник какого-то ответственного работника. Комсомолец. Недавно приехал из провинции… Дмитрий, как бы невзначай, осведомился у Пингвина:
— Он комсомолец?
— Да, — не задумываясь ответил Пингвин.
Он знал: скажи иначе, навряд ли Дмитрий Синеоков снизошел бы пойти на дом смотреть картины неизвестного художника, хоть будь тот трижды гениален. Поэтому Пингвин еще раз, как бы невзначай, упомянул о партийном стаже Праскухина.
— Это все хорошо… Только жаль, что не рабочий, — сказал Синеоков и записал Мишин адрес и телефон.
Прежде чем пойти к Колче, Дмитрий посоветовался с Борисом Фитингофом. В таких делах он всегда советовался с Борисом.
— Говоришь — комсомолец… Праскухин? Слыхал. Это какой-то чиновник из Центросоюза. Он еще защищал эту сумасбродную идейку — «Книга — массам!». Я ему дал солидный отпорчик. Помню, помню… Валяй, Митя, сходи… Тебе полезно выдвигать новые кадры… Наживай политический капиталец, анархиствующая богемка, — одобрял с улыбочкой шурин.
Рыжеволосый Борис Фитингоф до сих пор сохранил снисходительно-иронический тон со своими родственниками. Про отца он говорил «мой буржуй», мать называл «старосветская помещица».
— Как вам нравятся мои буржуи? Их надо ликвидировать как класс.
Это не мешало Борису обнаруживать чрезвычайную домовитую заботливость и снабжать их всем необходимым, вплоть до билетов в театр. Больше того, нужным знакомым он старался показать, что родители — представители нового времени.
— А ведь мой старикан как-никак Карла Маркса одолел.
Борис говорил еще быстрей сестры Жени. Когда он говорил, казалось, что грохочут машинки «Ундервуд». Необычайный треск. Спешка. Вместо е — э, вместо а — у, вместо л — р. Многие буквы совсем пропадали.
— АдьмуйсариканкакнирикакКырлМарксодолел…
Борис старался привить знакомым как бы ироническое, но втайне глубоко уважительное отношение к своим родителям. Родителей и домочадцев он всегда приветствовал бодрыми выкриками: «Здорово, население!.. Народ!..»
В крови Бориса, так же как и у отца, жили микробы интриг, конъюнктуры и политиканства. Его отец — Давид Осипович Фитингоф — пользовался когда-то большим авторитетом среди черниговских помещиков. Продать имение, учинить купчую с мужиками — всегда звали Фитингофа. Он получал некий процент от помещика и некий процент от мужиков, и каждый из них полагал, что Давид Осипович защищает только его интересы. Он ссорил и мирил людей, а люди и не подозревали, что делались смертельными врагами только потому, что это в какой-то мере было выгодно Давиду Осиповичу…
Борис Фитингоф хотел вести в политике совершенно самостоятельную и независимую линию, но эта линия выразилась в ряде уклонов и крупных политических ошибок.
Вера в свою самостоятельность была укреплена почти с детских лет его положением маленького деспота в семье. Еще четырехлетним ребенком, если что-нибудь было не по Борису, он ложился на пол, лягался и ревел. Сквозь слезы веснушчатый мальчик наблюдал, какое это производит действие на старших; в зависимости от того он усиливал плач, прекращал или с новыми силенками возобновлял ляганье. На родителей это производило должное впечатление, и Бореньке ни в чем не отказывали. Они говорили о своем гениальном сыне, что он еще с детства проявлял настойчивость и самостоятельность…
Но взятая с таким же запалом политическая карьера как-то стыдливо не удалась. Мало того, что суровым и недвусмыленным языком резолюции были отмечены политически порочные установки Фитингофа, хуже: вскоре обнаружилось, что в партийных кругах его просто не берут достаточно всерьез.
В этом огромном суровом хозяйстве, где все выверено потом и кровью преданнейших людей, лишиться Фитингофа было так же легко, как забыть на столе гусиную зубочистку. Это заставляло особенно страдать Бориса. В начале крушения политической карьеры он думал, что все будет гораздо внушительней и грандиозней. Он мысленно видел подвал в «Правде» — «Корни ошибок Бориса Фитингофа». Ему мерещилась большая статья в марксистском ежемесячнике — «Непреодоленное гегелианство Бориса Фитингофа». Он даже мужественно заставлял себя додумывать до конца возможность отбытия в провинцию. Однако ничего этого не случилось. Свыше месяца на несколько сконфуженный вопрос знакомых, что он собирается делать, Борис отвечал со смятой улыбочкой: «Я в опале», а тем, кого он допускал в круг интимных друзей, он говорил, что самостоятельно мыслить в наше время невозможно, что сейчас, по существу, пора тянущихся, аккуратных и законопослушных.
