Алим Кешоков - Вершины не спят (Книга 1)
Необыкновенные похороны собрали не только жителей Шхало, но и людей из других аулов. Все было в диковинку. Любопытство брало верх даже у тех правоверных, кто страшился участия в кощунстве.
— Разве он был большевик? — в растерян ности спрашивали одни.
И другие отвечали:
— Разве не видят твои глаза, что он был большевик? Разве не слышат этого твои уши!
Все произошло так, как хотел дед Баляцо.
Похоронная процессия с трубачами двинулась к кладбищу. Женщины-плакалыцицы рыдали как никогда. Этому способствовала и музыка. Оркестр, блестя трубами, шел впереди, исполняя марш из «Аиды», соответствующий быстрому шагу. Тело в гробу было прикрыто черной буркой и повязано в поясе белым башлыком. За гробом ехали вооруженные всадники.
Соученики деда Баляцо, и дети, и взрослые, возглавляемые Эльдаром, несли красный флаг аулсовета. Шагала и Тина в рубашке Эльдара. А сам учитель Астемир едва поспевал, подавленный горем. Рядом семенил Лю, обливаясь слезами, заглядывая в высоко поднятый гроб; ветерок иногда чуть заметно шевелил длинные рыжие усы деда…
Любопытство привлекло многих; как-никак интересно участвовать в таком необычайном шествии! Спросят: «Ты был на большевистских похоронах?» Как ответить, что не был, ничего не видел? Шел за гробом и мулла Батоко, он шел потому, что боялся не пойти…
Вступили на кладбище. Чернела свежая могила. Остановились. Всадники Эльдара произвели залп, второй и третий. Эхо прокатилось далеко. Гроб опустили в могилу.
Залпы не разбудили деда Баляцо, но все совершилось так, как он хотел.
ПАДЕНИЕ ДАВЛЕТА
А другим значительным и громким событием в Шхало — давно ли глухом и тихом! — было падение Давлета.
Почти год минул с того дня великого уаза, когда Казгирей Матханов произнес тут речь, ставшую знаменитой, а Астемир скромно порадовался свету «первого фонаря». Опять, и на этот раз в дни ранней осени, совпавшие с постом уаза, собрались в Шхальмивоко люди чуть ли не со всей Кабарды.
Торжество ожидалось большое.
Но и сам аллах, оказывается, не всегда все предвидит. Иначе разве не защитил бы он Славы своего дела? Допустил бы разве, чтобы высшее торжество стало и началом падения? А коль скоро слеп аллах, то что же спросить с обыкновенного человека? Что спросить даже с самых умных, даже с самых хитрых, лукавых или бесстыдных, с таких людей, как, скажем, Давлет, Муса или Батоко?..
Нет ничего тайного, что не стало бы явным… Скажите, почему вдруг Давлет, старинный кунак прокурора, стал уверять, что лучше все-таки было без прокурора? Все обратили внимание на то, что с некоторых пор Давлет пребывает в состоянии какой-то особенной озабоченности и возбуждения.
— Посади Давлета на картофель, — посмеивались иные, — картофель испечется без огня.
И опять после некоторого перерыва детишки, прислушиваясь к этим отзывам о Давлете, начали дразнить его, не смущаясь тем, что имеют дело с председателем: «Чигу-чигу!»
Нехорошим предзнаменованием показалось то, что в утро, назначенное для великого туриха[27], Казгирей не приехал. Верховный кадий, долженствующий присутствовать на торжестве, встречал в это утро гроб с телом брата Нашхо. Гроб прибывал по железной дороге.
Остановить закладку мечети уже не было возможности — ехали муллы не только со всей Кабарды, приезжали из Чечни, и из Черкесии, и из Карачая.
Верховный кадий все же позаботился о выборе темы для проповеди в Шхальмивоко и поручил сказать эту проповедь Саиду.
Но где же Давлет и Муса? Где Батоко? Где главные виновники торжества и распорядители, которые кричали громче других:
— Не пускать на уаз большевиков, их жен и детей!
Оказалось, что еще на рассвете народный милиционер Казгирей увел Давлета, Батоко, Мусу и с ними Масхуда в Нальчик, к прокурору.
«Легче переехать на арбе через Кавказский хребет, чем объехать прокурора». Так говаривал и Давлет, когда хотел лишний раз похвалиться своим высоким знакомством. Однако странное последовало приглашение Давлету от его высокого кунака — через милиционера. Все это очень тревожило Саида.
Приближался час дневного намаза. Саид вынул из кармана праздничного атласного бешмета серебряные часы и огляделся.
Денек выдался теплый, не пыльный. Яркие краски толпы веселили глаз: белые широкополые шляпы, кубанки с цветным донышком, лохматые папахи и бурки, на серых черкесках выложенные серебром кинжалы, в руках стариков толстые палки.
Мелькали чалмы и голубые халаты хаджи. Съехалось немало знатных людей, внесших свою лепту в богоугодное дело. Вся лужайка была устлана ковриками, взятыми из мечети, циновками. Для проповедника постелили цветистый ковер — лучший из оставшихся в доме Жираслана. Женщины с грудными детьми выстроились на краю лужайки. Под их присмотром оставались лошади, двуколки, арбы.
Место для постройки мечети выбрали удачно. Отсюда хорошо был виден Главный хребет Кавказа. Снежные вершины проступали в мглистом полдневном мареве. Лужайку огибала река. Мокрые белые камни ярко блестели на солнце, слышался плеск воды.
Солнце стояло высоко.
«История пророка Ибрагима» — так назвал Саид свою проповедь.
И вот он начал:
— …Бездетный Ибрагим не жалел скота своего для жертвоприношений. И говорят ему неумные люди: «Зачем, Ибрагим, режешь ты так много скота, зачем не жалеешь добра?» И Ибрагим отвечал: «Если бы имел сына, то и сына не пожалел бы для аллаха». И вот, слыша такие слова, аллах наградил Ибрагима сыном. Ребенок рос здоровым и разумным, и когда он взял в первый раз в свои руки Коран, чтобы постигнуть священную черноту его, в честь этого дня Ибрагим начал строить мечеть. Но мечеть не стояла, стены рушились, до семи раз проваливалась крыша. Тогда Ибрагим вспомнил свой обет аллаху и понял причину непрочности мечети. «Если будет сын, то и сына не пожалею для аллаха». И пошел тогда Ибрагим за отроком и, ничего не говоря ни матери, ни сыну, а, взяв острый, надежный нож и веревку, повел отрока к месту жертвоприношения.
Сердце отца обливалось кровью, а мальчик по дороге резвился и срывал цветы. Появился ивлис в виде человека и стал нашептывать ему: «Знаешь ли ты, куда и зачем ведет тебя отец? Он хочет принести тебя в жертву, он зарежет тебя». Мальчик не поверил ивлису, и ивлис поторопился к матери ребенка. Мать отвечала: «Отец волен над жизнью и смертью сына». Ивлис опять бежит к мальчику, а тот, не желая слушать ивлиса, бросил в него камнем и вышиб ему глаз. «Один раз в жизни попробовал я сказать правду, — воскликнул ивлис, — и вот наказан, больше никогда не буду говорить правды!» Между тем Ибрагим привел мальчика к месту жертвоприношения и говорит ему: «Сын мой! Должен открыться тебе, зачем я привел тебя сюда. Я дал аллаху клятву принести сына в жертву, если будет у меня сын». — «Что же, — отвечает мальчик, — если ты обещал аллаху принести меня в жертву, то выполняй обещание. Что может быть слаще, чем умереть во славу аллаха? Только свяжи меня крепко и не смотри мне в глаза". Три раза Ибрагим заносил нож над горлом мальчика, а нож не режет. Ибрагим бросил нож, и нож при ударе рассек камень. И вдруг говорит мальчик: «Отец, развяжи меня. Я вижу, собрались пророки. Может быть, они думают, что ты принуждаешь меня». Отец развязал сына и видит: в самом деле приближается пророк с жирным бараном в руках и говорит: «Аллах проверил тебя, Ибрагим, возьми барана, зарежь, а сына отпусти в поле резвиться и срывать цветы…»
Многие украдкой смахивали слезу, женщины, слушавшие проповедь издалека, всхлипывали.
— Мало ли ивлисов, соблазняющих нас, окружает правоверных и теперь? — опять несся голос проповедника. — Не позволяйте же им вводить себя в соблазн, аллах проверяет вас… И не забывайте свой обет — не поскупиться средствами для мечети, и она будет стоять проч но для вашей славы. Давно ли мы были сви детелями того, как соблазн погубил душу ста рого Баляцо? Каждую ночь над грешной мо гилой слышны теперь медные трубы гяуров…
Саид не успел еще кончить проповедь, он только заговорил о самом интересном, а по толпе пошел слух, что в аул приехали Инал с Эльдаром и привезли на подводе арестованных Батоко, Давлета, Мусу и мясника Масхуда.
Слух подтвердился. Верхом на лошади показался Эльдар. Он сошел с коня и обратился к людям с не совсем обычным приглашением. Эльдар сказал: Инал Маремканов не хочет осквернять место, выбранное для постройки мечети, сообщением, ради которого он приехал, и потому просит всех проследовать на другую лужайку — к дому аулсовета, туда, где выстроена «башня Давлета».
Как будто осуществилось то, о чем мечтал строитель башни. Жемат за жематом, мечеть за мечетью правоверные шли к лужайке, посреди которой возвышалась недостроенная, почерневшая от дождей деревянная трибуна — башня Давлета. Но строителя не было видно. У трибуны, предназначенной для оглашения новых законов и свершения других церемоний, долженствующих возвысить Давлета, стоял с группой конников не кто иной, как Инал Маремканов.
