Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2.
Хотя он сказал эти слова вслух сам себе, но посторонний все равно не понял бы того, что Виктору хочется жить хорошо. Очень хочется. Однако и в эту весну у него нет семян — нечем сеять, а на лошадь напала короста. Да и хлеба у него осталось всего на месяц, не больше. Но жить надо, потому что жизнь на земле хороша. А скажи он кому-либо ту же фразу, которой он встретил весну, засмеют, скажут: «Виктор глуп». Нет, вы попробуйте поживите так, как прожил Виктор Ферапонтович Шмотков, тогда поймете, что означают слова: «Жить на земле вполне допустимо». Великий оптимизм нужен для этого.
А где их брать, семена? Где его брать, хлеб? Семен Трофимыч, конечно, даст под проценты — под пятый пуд, но очень уж не хочется к нему идти. Кроме сельсовета, некуда обращаться, но и там никаких семян нет: сказали, ссуды в этом году не будет на наше село. Виктор колебался: куда идти — в сельсовет, где нет семян, или к Сычеву, где есть семена; к Сычеву — налево, в сельсовет — направо. Пошел было налево, да раздумал, вернулся, передвинув треух с левого виска на правый. После длительных раздумий и в сельсовет не пошел, а стал разыскивать агронома. Сначала ему надо было узнать, годится ли у Крутого земля под просо. Если годится, то на ту десятину потребуется только полтора пуда семян, а если не годится, то овса-то надо восемь пудов — уйму! — а пшеницы и того больше. «Уму непостижимо, — ужасался мысленно Виктор. — Придется двух овечек продавать… Жаворонки, конечно, поют хорошо, а овечек-то продавать».
В тот день Виктор не нашел агронома: в сельсовете сказали — поехал верхом в Оглоблино. Около кооператива Виктор подсел на бревна к группе крестьян да и проторчал здесь до обеда. И уйти было невозможно, потому что негласно обсуждался вопрос о семенах. Василий Петрович Кочетов, отец Володи, уверял, что ему Михаил Ефимович Земляков говорил, будто по всему селу не хватит семян полтыщи пудов, и что точно подтвердил: ссуду не дадут — своего хлеба в селе достаточно.
Он так и закончил:
— Семенов не хватит, ссуды не будет.
— А почем он знает — полтыщи? — вмешался Виктор.
— Очень просто, — ответил Василий Петрович, — Сообразил, значит. Прикинул на счетах.
— Ты скажи! — удивился Виктор. — Тут сам себе ладу не дашь, а он — по всему полю.
По на самом деле было совсем не так. Миша Земляков говорил Кочетову только предположительно — точно он и сам пока не знал. Затем-то и собрались вечером того дня все коммунисты и комсомольцы.
…В те годы в Паховке не умели проводить заседания так, как следует — с докладами, речами, длинными протоколами и многими цифрами. Было просто. Крючков Иван Федорович, как секретарь партячейки, объявил, что семян не хватит. Миша изложил свои предположения, потряхивая списком безлошадников и маломощных середняков. Спорить не стали. Все согласились сделать подворный обход и точно учесть семена в каждом хозяйстве. В самом конце заседания Крючков сказал:
— Есть еще важный вопрос… Секретный, — он обвел взором собрание.
Здесь сидели Сорокин Матвей, Федор Земляков и Миша, Андрей Михайлович, его жена Зинаида (кандидат партии) и Кочетов Володя (комсомолец). Крючков смотрел на них и будто примерялся: годятся ли они все для такого дела? Он добавил к своим первым словам:
— Пока что надо молчать обо всем, что мы сейчас узнаем. Читай, Федор.
Тот прочитал указание обкома партии. Все услышали впервые: «Довести до кулацких хозяйств твердое задание… В случае невыполнения изъять хлеб в бесспорном порядке по суду, руководствуясь статьей 107 Уголовного кодекса… Использовать изъятый хлеб для выдачи семенной ссуды…»
Закончил чтение Федор своими словами, от себя:
— Надо взять хлеб, — и сел.
— У кого? — осторожно спросил Матвей Степаныч Сорокин. Но ответа не стал дожидаться, а высказался сам: — У кого? Ухаревых нету, утекли. И хату продали, и сад продали, и пчел продали. И утекли. Нету никого. А Сыч помаленьку тоже все продает. Может, уж весь хлеб продал теперь. Каждую ночь возы выезжают из двора. Если у него не осталось хлеба, то у кого же «изнять заданием»? А? Нам — секретно, а Сычу — давно не секретно.
— Для этого и собрались, Матвей Степаныч, — ответил Крючков. — Давайте подумаем.
Они действительно думали, а не только заседали. Матвей Степаныч по простоте своей, даже заговорил так:
— А не будет это похоже… как бы это сказать… народ кабы чего про нас не сказал… чужой хлеб, мол, берем среди бела дня… хоть и кулак, а это… как его… Не было такого…
Ему настойчиво и терпеливо доказывали, что твердое задание есть государственное задание, вроде хлебного налога. А насильно брать будут только тогда, когда кулак откажется платить такой налог, да и то — по суду.
— Это и есть политика ограничения кулачества, — закончил беседу Крючков. — Понял? — спросил он у Сорокина.
— Понял, — ответил тот охотно, — понял: брать, пока добьем.
— Да не так же, не так совсем! — уже горячился Крючков и принимался за новые разъяснения.
— А я думаю, так оно и будет: под корень! Иначе как же? Тут будет, скажем, колхоз, — он показал рукой направо, — а тут, скажем, кулак (показал налево). Не можно. Либо пусть входит в колхоз, либо — под корень. Брать, пока добьем.
Так и ушел Матвей Степаныч со своей политикой. Только не было понятно, согласен ли он так решительно действовать, как это требовалось в письме.
Подходило тяжелое время, когда нужны были крепкие нервы и железное сердце. Видно, и сам Матвей Степаныч понимал это, потому что при обсуждении состава двух «троек» по учету семян он сам же и попросил:
— В подворный обход меня пошлите с Федей Земляковым.
Может быть, Матвей Степаныч ощущал необходимость близости к «железному сердцу», а может быть, ему хотелось лично быть у Сычева, своего прежнего хозяина, — не понять. Создали две «тройки»: первая — Андрей, Федор и Матвей Степаныч; вторая — Крючков, Миша Земляков, Володя Кочетов. Предстояло не только опросить каждого хозяина двора (сколько и каких семян есть), но при надобности глазомерно определить, не обманывает ли, не скрывает ли. А первой тройке поручено самое важное: довести твердое задание Сычеву.
С утра следующего дня, после завтрака, когда крестьяне уже управились с первой уборкой скотины, обе тройки начали работу. Входя в каждый дом, здоровались, заводили разговор о том, о сем и, как казалось, постепенно подходили к вопросу о семенах. Но так только казалось. Надо было пройти всего лишь пять-шесть дворов, как по селу прокатилось: «Семена описывают!» Этого было уже достаточно, чтобы некоторые жители Паховки сочли обход посягательством на их личную собственность. За первым слухом пронесся второй: «У Сычева хлеб отбирают». Но это было не так. Матвей Степаныч Сорокин, предвидя ложные слухи, предложил еще в начале обхода:
— Нам, Федя, надобно прямо к Сычу. Пока он — ни сном ни духом.
— А не все ли равно? — возразил Андрей Михайлович.
— Сказал! «Все равно»! Я же его знаю как облупленного. Как услышит про такое, сейчас же хату на замок, а сам на жеребца и — в другое село. Три года отжил у него — знаю.
С Матвеем Степанычем согласились. К Сычеву они пришли, когда слух еще не докатился до него.
Семен Трофимыч прямо-таки расплылся в улыбке:
— Андрей Михалыч, дорогой! Да какими же судьбами! Ну обрадовал, обрадовал. — Он уже обметал табуретку ладонью, жестом приглашая Андрея Михайловича присесть.
Но в это время вошел Федор, а за ним Матвей Степаныч.
— Старому другу! Гора с горой не сходятся, — затараторил Матвей, бесцеремонно садясь на тот самый стул, что Семен обдувал для председателя. — Сколько лет, сколько зим! Как живем-здравствуем? Как здоровьице Лукерьи Петровны? А-а? Лукерья Петровна! — увидев ее, обрадовался он. — Здорово, хозяюшка! — Он своей нарочитой скороговоркой усиливал недоумение Сычева.
Ведь перед ним стоял Федор, стоял в его хате. Вошел он молча и остановился в дверях, не поздоровавшись. Сычеву на какую-то долю секунды показалось, что Федор воскрес, встал из могилы или спустился с неба как божье наказание. А вошедший стоял прямо и гордо, один уголок губы все так же был вздернут. И Сычев понял. «Не с добром пришли, — подумал он, растерявшись, — Опоздал порешить хозяйство».
А Матвея как прорвало:
— Ну, как к севу готовимся, хозяин? Как семенки-то? Приготовил? Бывало, в это самое время мы с тобой, Семен Трофимыч, все на грохоте скруживали день и ночь. День и ночь: шиты-крыты, шиты-крыты, шиты-крыты! — подражал он звуку грохота. — А сейчас что-то не слыхать. А?
— А? Что? — переспросил Сычев. Он, видимо, не слышал слов Матвея, опешив от появления Федора.
Федор же сказал, глядя на Сычева:
— Садись.
Сычев сел, подчинившись, будто здесь хозяином был не он.
Стоило Федору произнести одно слово, как на пороге горенки показался Игнат Дыбин. Он сначала прислушивался из-за двери и ждал, соображая, как ему повести себя. «В доме два врага — Андрюха и Федька». И Дыбин стал самим собой. Он стоял на пороге и, улыбаясь, говорил:
