Алексей Мусатов - Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I.
К концу недели Василий Хомутов исчез из деревни.
Случилось это, видимо, очень рано утром, когда в доме Хомутовых все еще спали.
Проснувшись, Катерина решила, что ее беспокойный муж ни свет ни заря уехал в лес за хворостом. Но, выйдя во двор, Катерина увидела на привязи у яслей заиндевелую лошадь, в переулке приметила запорошенные снегом сани, и сердце ее замерло.
Она вбежала в избу и растолкала Афоню:
— Сынок! Отец-то наш...
Афоня вскочил, как от крика: «Горим!»
И без того в последние дни Хомутовы жили тревожно, ночью просыпались от каждого стука, калитку в сенях, кроме того, что закрывали на засов, припирали еще тяжелым дубовым чураком.
Заметив встревоженное лицо матери, Афоня с деланной сонливостью зевнул:
— Он, должно, к Маркелу в Заречье пошел. Двери выторговывать для нового дома...
— В такую-то рань! — не поверила мать. — Еще черти на кулачки не сходились.
Все же они решили подождать отца до полудня.
Чтобы еще больше успокоить мать, Афоня даже отправился в школу. Но на первом же уроке выяснилось, что он положил в сумку не те учебники, какие были нужны, и забыл дома пенал с карандашами и ручкой. Учителям он отвечал невпопад и, не расслышав, о чем его спрашивали, просил повторить вопрос. На уроке обществоведения Афоня занял за партой Шуркино место — оно было у окна, — продышал в опушенном игольчатым инеем стекле круглый «глазок» и все время смотрел на улицу: дорога из Заречья проходила мимо школы.
— Может, тебя срочные дела ожидают? — спросил Афоню Матвей Петрович.
— Ага! — кивнул Афоня, посмотрел на учителя отсутствующим взглядом и вновь припал к «глазку».
Но отец не показывался. Афоня вспомнил, что тот еще на прошлой неделе разругался с Маркелом, который заломил за двери несусветную цену.
Тогда пришло на ум другое: подметные письма, записки с угрозами. Афоня вздрогнул и принялся торопливо собирать учебники.
Матвей Петрович вновь прервал урок.
— Дела, я вижу, не только срочные, но и весьма важные, — шутливо сказал он. — Тогда, сделай одолжение, иди!
— И то пойду! Нужно мне, — согласился Афоня и, провожаемый удивленными взглядами учителя и ребят, вышел из класса.
В перемену Матвей Петрович, отозвав Степу и Шурку в сторону, попросил их сходить к Хомутовым — не иначе, у них в доме что-то случилось.
Переглянувшись с Шуркой, Степа рассказал учителю о записке «доброжелателей», которую получил Афонин отец.
— Почему раньше мне не сказал? — рассердился Матвей Петрович. — Такие дни, а вы в молчанку играете...
— Так Афоня же просил... — сконфуженно признался Степа. — Он за отца боится.
Матвей Петрович попросил учителя математики позаниматься с ребятами вместо него и, пригласив Степу с Шуркой, отправился к Хомутовым.
Там уже билась в слезах Катерина. Ее утешали соседки, говоря, что Василий где-нибудь загулял и к ночи непременно притащится домой. Да и как не загулять от такой жизни, когда все кругом трещит, рушится, полно слухов и недомолвок!
За крыльцом Афоня прилаживал к валенкам широкие, с круто вздернутыми носами лыжи.
— Матвей Петрович, вы-то зачем? — удивился он, увидев учителя и ребят.
«А дела-то действительно серьезные», — подумал Матвей Петрович и спросил Афоню, где он думает разыскивать отца.
Мальчик поспешно наклонился и зачем-то стал развязывать ремешок на валенке.
— Не знаю... — глухо ответил он. — Метет в поле... Никаких следов не видно.
Вернувшись в школу, учитель вызвал с уроков еще четверых комсомольцев, и вскоре небольшой отряд лыжников вышел на поиски.
В поле посвистывала позёмка. Сыпучий сухой снег с шорохом скользил по возвышенным местам, курился в низинах, оседал острогранными сугробиками у каждой сухой былинки.
Лыжники заглянули в пустые, холодные овины, обшарили все овраги, прочесали по-зимнему убранные Замызганки, просмотрели заснеженную реку — нет ли где на ней свежей проруби или не затянутой льдом полыньи.
На другой день на поиски вышли Егор Рукавишников, Аграфена, Игнат Хорьков и еще несколько взрослых.
Но Василий Хомутов исчез бесследно.
Афоня почернел от горя, еле передвигал лыжи, и ребята запретили ему выезжать с ними на поиски.
Катерина бегала то к попу, то к гадалке, дома жгла лампадки и во весь голос причитала, что этот колхоз погубил ее мужа и сделал детей горемычными сиротами.
На третий день, утром, к Хомутовым заехал незнакомый мужик в оранжевом тулупе, долго крестился на угол с иконами, потом, выпросив чарку водки, сообщил Катерине, что привез ей от хозяина поклон. Он видел Василия в Пустоваловке, километров за двадцать пять отсюда; тот сидел в сельской чайной, уплетал яичницу и о чем-то толковал с мужиками.
Василий просил передать, что он жив, здоров, но домой вернется еще не скоро — надо ему побродить по округе, поговорить с людьми.
Катерина решила, что муж, перепугавшись неизвестной артельной жизни, совсем рехнулся и сбежал из дому. Она принялась собираться в Пустоваловку.
— Уж я его разыщу... пропишу ему яишенку, чай с сахаром! — грозила она.
— Мама, а давай я съезжу, — предложил Афоня. — Дома же у тебя скотина, Никитка...
Мать подумала и согласилась, посоветовав сыну прихватить с собой для смелости кого-нибудь из приятелей.
Афоня вспомнил про Шурку и Степу — кого из них взять? Шурка, как и Афоня, никуда не выезжал из деревни, а Степа — парень бывалый, тертый калач.
И Афоня пригласил Степу. Тот не колебался ни минуты. Да и Матвей Петрович согласился, что Афоне нужен провожатый.
Шурка уступил Степе свои валенки, Нюшка незаметно сунула ему в карман теплые варежки, Катерина дала ребятам немного денег и строго наказала хоть с милиционером, но непременно доставить беглого отца домой.
Распрощавшись со всеми, Афоня и Степа тронулись в путь.
Идти было легко. Метель утихла еще накануне, в лицо светило невысокое зимнее солнце, и мороз вел себя совсем сносно: не кусал щек и ушей, не забирался нахально в рукава и за спину.
Накатанная, вощеная дорога с черными вешками по сторонам поднималась с увала на увал, поворачивала вправо и влево, и каждый раз перед ребятами что-нибудь открывалось.
Вот неоглядное снежное поле, кое-где пропоротое бурыми веточками бурьяна и острыми кинжальчиками осоки. Через поле бежит чистая, белая лыжня, а по обеим сторонам ее — ровные, круглые лунки пробитого палками снега; по такой лыжне только бы скользить да скользить...
Уходит вдаль многоярусная изгородь из черных длинных слег, и кажется, что на снегу кто-то отпечатал нотные линейки. Одиноко стоит на равнине рыжий стожок сена; прикрытый пышной соболиной шапкой. За излучиной дороги чернеет частый ольшаник, а перед ним словно застланная лебяжьим пухом лощина, кое-где тронутая сизо-зелеными проплешинами. Подойдешь ближе и видишь, что в проплешинах струится вода и от нее курится парок — речушка все еще не хочет сдаваться морозам.
Все это знакомо, видано сотни раз, но в пути почему-то кажется ребятам новым и привлекательным.
Или вот лес по сторонам дороги. Весь он с проседью, подбит серебром и проглядывается куда лучше, чем летом. Видны сушняк, бурелом, старые пни без коры, мелкие оголенные кустики. Стволы осин нежно-фисташкового цвета, березы без своего летнего наряда кажутся тоньше и легче, и только ели, отягощенные лапами голубого снега, как всегда зимой, стоят картинно-нарядные, величавые.
Нет, шагать по зимней дороге было куда как интересно! Вот только иногда мешали встречные подводы. Пропуская их, Степа и Афоня сходили с дороги и по пояс проваливались в глубокий, рыхлый снег. Приходилось снимать валенки, выбивать из них снег и перематывать на ногах портянки. Потом Степа захромал — Шуркины валенки оказались малы и натерли ногу.
В сумерки мальчишки добрались до большого села Пустоваловки. Отыскали сельскую чайную и принялись расспрашивать продавца о Василии Хомутове: высокий такой, плечистый, с черной бородой, в мохнатой бараньей шапке.
— В шапке, говорите? С бородой? — переспросил продавец. — Кажется, сиживал такой чудак. На чай налегал крепко...
— Чай он любит! — обрадовался Афоня. — В жару ведерный самовар выпивает.
— Тогда он самый! Все с мужиками спорил. О нашем колхозе их допытывал: что да как. Потом по хозяйству ходил, примеривался ко всему.
— Это батя мой, — окончательно уверился Афоня. — Где он сейчас?
— Собирался в Дубняки податься.
— В Дубняки?! — обрадовался Степа.
— «Я, говорит, не я буду, а в Дубняках побываю». Это верст за сорок отсюда, — пояснил продавец.
— И зачем ему в такую даль переть! — пожаловался Афоня приятелю. — Мать и без того ругается. Теперь вот шлепай за ним. А ты еще ногу натер...
— Это же здорово! — Степа потряс Афоню за плечи. — Помнишь, Георгий Ильич про Дубняки отцу рассказывал и цифры всякие приводил? Помнишь? Давно бы дяде Васе в Дубняки сходить надо.
