Константин Паустовский - Том 5. Рассказы, сказки, литературные портреты
– Ах, хорошо! – вздохнула Саня. – Мы только с чужих слов и знаем, как грибы обирать.
– Ты погодь! Да-а. С лесом это, конечно, все правильно! Теперь иной разговор – на предмет прудов. Астаповские пруды небось все видели?
– Чего зря спрашивать! – сказала пожилая женщина. – Знай, не вчера родились.
– Новенькие пруды, а вода в них стоит под самую кромку. Под самый берег. И, скажи ты мне на милость, всего только год тем прудам, а мальков в них шнырит черт-те сколько! Миллионы! Глянешь в воду – прямо засмеешься. Ей-богу! Чистота, глубина, прохлада! Земля воду из тех прудов пьет – не напьется. Да не одна земля. Коня приведешь напоить, так он, понимаешь, воды насосется, а уходить не уходит. Неохота ему от воды уходить. Животная тоже по воде истомилась. Стоит, нюхает, фыркает – большое ему, видать, удовольствие от обильной воды.
– Слушай, дед, – сказал гармонист. – Ты это нам не рассказывай. Это мы и без тебя знаем. Ты обещанное расскажи.
– Обещанного три года ждут, – заметил матрос.
– Ага! – с торжеством сказал дед. – Не терпится вам услыхать про красавиц? Ну что ж! Будет вам и эта тема обсказана. Я к ней уже, можно сказать, совсем подобрался. Вы меня только не сбивайте, не торопите. Да-а! Для Астаповских прудов народ плотину возводил сообща. Ну, значит, копали-копали– не гуляли! Набрасывали землю да трамбовали, а перед самым, можно сказать, концом все дело прижухло. Заладили дожди. Льют и льют, будто небо издырявилось на манер старого ведра. Хлещет из него вода бесперечь сутки за сутками. Как тут работать! А плотину требуется догнать до мерки. Это уж обязательно. Это – закон! Народ, прямо сказать, приуныл. Земля к лопатам липнет, будто смола, – не вытянешь из земли лопату. Чистая беда! А сроки подходят. Он, срок, вещь такая, что ежели его упустишь, то никак не вернешь. Время-то руками не схватишь, не остановишь.
– Это уж как всегда! – вздохнула пожилая женщина.
– И вот слушайте, что тут случается. Да-а. Случается простое обстоятельство. Приходят на плотину для подмоги девушки из садоводческого техникума, из Радищевки. Целой бригадой. Силы у них, конечно, маловато. Они привыкли с деревцами и кустиками дело иметь, а не с глиной. А глина, она, брат, как жидкий чугун. И находилась среди тех девушек одна, – имени ее я не упомнил. Она у них была вроде как бригадирша. Облик у той девушки, врать не буду, очень заметный. Косы длинные, будто золоченые, а глаза серые. Останавливающие глаза. Говорят, наши бабки из серебряных кувшинов умывались талой водой. Оттого и румянец у них пылал во всю щеку. И блеск был в глазах. Может, все это и басни – не знаю. Скорей всего басни! Откуда у наших бабок могли объявиться серебряные кувшины! Несообразность, понятно. Я это к тому говорю, что у той девушки-бригадирши румянец был такой, будто она и по правде умывалась студеной водой из серебряного кувшина. Начала она работать. И понимаешь ты, какое дело, – дождь не стихает, все сыплет и сыплет с небес, а людям уже мнится, что солнышко тучи вот-вот пронижет и польется на землю таким светом, такой теплынью, что загорятся, запестреют, жаворонками запоют все наши поля. Иной человек выбьется из сил, да глянет на ту девушку, на легкость ее, на красоту, улыбнется она тому человеку, будто одарит его ни за что ни про что полным счастьем, – и тот человек начинает работать, прямо тебе скажу, как герой, – глина у него так и летит из-под лопаты.
– Ну, и как? – спросил матрос. – Догнали плотину до мерки?
– Догнали! В свой срок. И что ты скажешь, – как кинули последнюю лопату земли, тут солнце и засияло. И пошло пылать над полями, сушить травы. И перекинулся тот пар от полей ввысь, в небеса. И поплыл над ними облаком. Так-то, милые! Кто бы мне теперь ни сказал, что красота живет в мире без пользы, я ему нипочем не поверю. Потому что я утверждение в обратном получил. Вот вам и весь сказ. Складно я говорить не учен. Так что вы не обессудьте, ежели что не так.
– Каждый человек чувствует совершенство, – заметил матрос. – Иначе он не человек, а сачок.
– А наша красота, – жалобно сказала пожилая женщина, – нынче увяла.
– Небось обидно? – спросил, старик.
– Да нет! Чего ж там обидно! Ежели бы знать, что от нее была в свое время людям радость, так чего ж обижаться. Обижаться грех. Только вот знать этого я не могу.
– Может, и была, – сказала Саня. – Ты так думай. Тогда тебе легко будет жить, Прасковья.
– Спасибо и на том, – тихо ответила Прасковья, завязывая в узелок пряники.
Один гармонист молчал. Но как бы в ответ на рассказ старика, он снова тихо заиграл и запел:
Слышен звон бубенцов издалека, –
Это тройки знакомый разбег…
– Ну, мне пора на станцию! – сказал матрос и встал. – Счастливо вам оставаться.
– Прощай, сынок! – ответил ему старик. – Так-то тебя никто и не проводит! Вот незадача! Мне, что ли, пойти?
– Сиди, дед! – отозвалась молоденькая женщина, и в голосе ее что-то тихонько зазвенело. – Я его провожу. Вот с ним, с гармонистом.
– Важно! – ответил гармонист и встал. – Проводим мы его с песней. Пожалуйте, товарищ флотский, вперед!
Но матрос пропустил сперва молоденькую женщину и вышел следом за ней. А позади пошел гармонист.
– Ну вот, – сказал старик. – Я не зря про снег поминал. Глядите, как сыплет!
Все взглянули в окно. Крупный отвесный снег валил с неба. Все побелело вокруг. Снег как будто осторожно зажал рот всему живому, – тишина стояла над поселком. Стихли галки, не было слышно паровозных гудков, и только издалека долетал сквозь пелену снега звук гармоники.
1950
Во глубине России
Каждому писателю нет-нет да и захочется написать рассказ совершенно вольно, не думая ни о каких «железных» правилах и «золотых» законах, записанных в учебниках литературы.
Законы эти, конечно, великолепны. Они заставляют подчас еще туманную мысль писателя входить в берега точного замысла и затем уже плавно несут ее к конечному выводу, к завершению книги, подобно тому как река несет свою воду к широкому устью.
Совершенно ясно, что не все законы литературы уже разнесены по параграфам. Существует много способов и приемов живописного выражения мысли, еще не получивших названия.
Лет двадцать назад в Москве показывали так называемую экспериментальную, созданную только для опыта, для пробы кинокартину о дожде. Показывали ее работникам кино, так как думали, что обыкновенный зритель на такой картине будет зевать и уйдет из кинотеатра в полном недоумении.
В картине был показан дождь во всем его разнообразии. Дождь в городе на черном асфальте, Дождь в листве, дождь дневной и ночной, ливень и так называемый грибной, моросящий дождик, «слепой» дождь под солнцем, дождь на реке и на море, воздушные пузыри на лужах, мокрые поезда в полях, великое разнообразие дождевых облаков…
Всего перечислить я не могу, но воспоминание об этой картине сохранилось надолго и помогло мне ощутить с большой силой ту поэзию обыкновенного дождя, которую раньше я плохо замечал. Раньше меня, как и многих, поражал, например, нежный запах прибитой дождем пыли, но я не вслушивался в звуки дождя и не всматривался в пасмурную и мягкую расцветку дождевого воздуха.
Что может быть лучше для писателя, – а он по существу всегда должен быть и поэтом, – чем открытие новых областей поэзии вблизи себя и тем самым обогащение человеческого восприятия, сознания, памяти?
Все это я пишу, конечно, для того, чтобы оправдать некоторые отступления от твердых требований сюжета, допущенных в этом рассказе.
Утро, когда начинается этот рассказ, наступило пасмурное, но теплое. Обширные луга были политы ночным дождем, а это значило, что не только в каждом венчике блестела капля воды, но все великое множество трав и кустов издавало резкий и освежительный запах.
Я шел лугами к одному довольно таинственному озерцу. На взгляд человека трезвого, ничего таинственного в этом озерце не было и быть не могло. Но впечатление загадочности от этого озерца оставалось у всех, и я, сколько ни пытался, не мог установить причину этого явления.
Для меня таинственность состояла в том, что вода в озерце была совершенно прозрачная, но казалась по цвету жидким дегтем (со слабым зеленоватым отливом). В этой водяной черноте жили, по рассказам престарелых словоохотливых колхозников, караси величиной «с поднос от самовара». Поймать хоть одного такого карася никому не случалось, но изредка в глубине озерца вдруг вспыхивал бронзовый блеск и, вильнув хвостом, исчезал.
Ощущение таинственности возникает от ожидания неизвестного и не совсем обыкновенного. А густота и высота зарослей вокруг озерца заставляли думать, что в них непременно скрывается что-нибудь до сих пор не виданное: или стрекоза с красными крыльями, или синяя божья коровка в белую крапинку, или ядовитый цветок лоха с полым сочным стволом толщиной в человеческую руку.
