Виктор Смирнов - Тревожный месяц вересень
Если бы так! Война все изменила.
Голос Шульженко, чуть с хрипотцой от небрежно заточенной на оселке старой иглы, долетал до меня из-за голов столпившихся у патефона глухарчан. Он пробивался сквозь облака густого табачного дыма, темно-синего в сумерках, плававшего среди поредевшей листвы сада.
Прошло так много дней, но вдруг забытый вечер
С листков календаря повеял вновь весной…
Удивительно, чем стала песня для людей в годы войны… Ну что, казалось бы, Малясу эти слова городского романса, эта музыка в непонятном ему ритме вальса-бостона, и «кучка пепла», и «я вдруг вспомнила любовь свою», а он, вытянув тощую бородку к патефону, слушает, боясь шелохнуться, забыв о Климаре. И Сагайдачный, выросший среди фортепианных салонных вальсов, протирает овальные стеклышки пенсне, и даже Глумский поставил свою бульдожью мощную челюсть на кулак, как будто отяжелев и устав от воспоминаний.
Песня будит в каждом из нас человека, вот в чем дело, а это так нужно, так необходимо всем. Огрубели люди, ожесточились, но вдруг сквозь продубленную кожу, сквозь защитную оболочку непроницаемого хладнокровия и беспристрастия пробиваются слова о любви, о каких-то загадочных сожженных письмах. Оказывается, каждому есть о чем вспомнить.
Уже темными треугольниками закрыли небо глухарские соломенные крыши, тополя стали угольно-черными колоннами, а небо как будто отдалилось, поднялось еще выше над лесами, и зажглась голубая вечерняя зорька.
Все, все люблю в тебе, доверчивость и нежность,
Походку легкую, пожатье милых рук…
5
Я обернулся и увидел Антонину. Я звал ее, и она откликнулась. Но чем ближе она подходила к калитке, где толпилась детвора, тем больше удивляла происшедшая в ней перемена.
Молчаливая младшая дочь гончара Семеренкова сняла свой темный монашеский платок и осмелилась прийти на гулянку простоволосой, как в городе. Надела все лучшее, что осталось от довоенных нарядов старшей сестры.
Я смотрел не отрываясь на ее открытое лицо, на желтые волосы, что вольно падали к обтянутым темной шерстяной блузкой плечам, на широкий пояс, суконную расклешенную юбку, черные туфли с металлическими пряжками. Я звал Антонину, и она пришла, но не для меня она пришла, ей хотелось, чтобы все могли любоваться ею, восхищаться. Да, да, конечно, я понимал, что глупо так думать, что не может она быть лишь частицей моего счастья, что у нее своя собственная, не подвластная никому жизнь.
Все я понимал, но не в силах был сладить с собой, сердце зашлось от непонятной ревности.
Вот она стоит, моя Антонина, и каждый может глазеть на нее сколько угодно. А я-то полагал, что она занята лишь тем, что в сумеречной тишине переживает нашу встречу на озими и все, что касалось нашего будущего, нашего, только нашего, но, оказывается, она готовилась к вечеру, гладила и шила, чтобы блеснуть перед глухарчанами. Все эти переживания были внове для меня, я чувствовал, что какие-то простые житейские мудрости и тайны женской натуры открываются сейчас передо мной, и казалось, вот-вот я их постигну.
Забыв о Климаре, о Варваре, я сидел на поленнице, не в силах встать и подойти к Антонине. Она вдруг стала чужой, отдалилась от меня. Тут патефон заиграл развеселую «Ягодку». Валерик выкрикнул: «Танцы!» И столы вдруг как будто сами собой приподнялись и вместе со старичками перенеслись с выбитого двора-токовища в сторону, и девчата, как усилитель, подхватили: «Ягода-года-года-года моя, ягода-года-ягода-года!..» И все смешались, получилась толчея. Валерик подхватил кого-то из глухарчаночек, девчата разобрали друг друга и увели в круг на токовище нескольких подростков постарше.
— Товарищ Капелюх, вы идите гуляйте. — Попеленко толкнул меня в бок. — А я буду продолжать выполнять ваше задание: честное слово, ни глоточка не приму. Антонина остановилась у калитки, не решаясь войти, еще не замеченная в общей суматохе. Вот так до войны она стояла у ступенек клуба, не решаясь подняться и радуясь успеху сестры. И как это успела остроносая худенькая девчонка-пигалица превратиться в желтоволосое чудо? Между тем то один, то другой глухарчанин оборачивался, глядел на Антонину, подняв брови, бабки принялись шептаться.
Фигура Гната, возвращавшегося из УРа с полным мешком, как-то проскользнула мимо моего сознания, осталась лишь легким отпечатком в памяти. Гнат на миг остановился у плетня, заулыбался во весь рот, радуясь общему веселью, пропел что-то и, не нужный никому, поплелся дальше, чтобы избавиться от груза свинца, меди и взрывчатки.
Все это я отметил лишь краешком глаза, не воспринимая, а сам продолжал смотреть на Антонину и никак не мог осознать, что общего между тихой девчонкой в черном платке, которая каждое утро, таясь, ходила по озими, и красавицей, смело подставившей себя чужим взглядам. Мне бы понять, как она робеет в эту минуту! Понять, какой отчаянной решимости набралась она, немая дочь гончара, чтобы впервые явиться на люди в этой громкой одежде и показать мне, что я не ошибся в своем выборе и никогда в нем не раскаюсь, мне бы это понять! Но я сидел, как чурбан, на своей поленнице, подавленный сумятицей чувств и нелепой ревностью.
Тут пластинка кончилась. И все, как по команде, обернулись к младшей Семеренковой, расступились, образуя коридор и как бы приглашая ее выйти на токовище. Антонина стояла так, что на нее падал свет от выбеленной стены сруба. Глухарчане притихли. Даже Сагайдачный откинул назад голову, рассматривая девушку сквозь пенсне. Но больше всех был поражен Валерик. Узнал ли он в Антонине довоенную пигалицу или нет, неизвестно, но рот его приоткрылся на миг, и бескозырка съехала на затылок.
«Старшина» Климарь тут же наклонился к морячку, указывая глазами на Антонину, и что-то зашептал. Ясное дело, теперь наш сговор не мог оставаться в тайне. Морячок закивал в ответ, как будто соглашаясь с чем-то, вдруг просиял лицом и, как только вновь зазвучала музыка, двинулся, расталкивая людей, к Антонине.
Я смотрел на него, оцепенев.
Валерик, покачиваясь с особой лихостью и небрежностью, подошел к Антонине и принялся о чем-то говорить. Сделал приглашающий жест. Она отрицательно покачала головой, даже отступила на шаг. Растерянно посмотрела по сторонам. Валерик схватил ее за руку, и Антонина гибко отклонилась назад, пытаясь вырваться, губы ее зашевелились.
Ничего не было в том особенного, что на гулянке развеселившийся парень затаскивал застенчивую девчонку в круг, несмотря на визг и сопротивление. Ничего в этом не было особенного… Старики заулыбались. Девчонка хороша, она принарядилась, чтобы показать себя на людях, да вот стеснялась — как тут бравому морячку-отпускнику не помочь ей?
Но я видел ужас на ее лице, видел отчаянный, нечеловеческий испуг, смысла которого не мог понять Валерик. Она боялась хватких и грубых мужских рук, боялась их силы. Она помнила о той ночи, когда за сестрой пришли бандюги и когда она в припадке ненависти и страха вцепилась зубами в чье-то запястье.
Валерик потянул ее в круг, она озиралась, рот был открыт в беззвучном крике, вокруг одобрительно гоготали, и она, откидываясь назад, изгибаясь, не могла нигде встретить сочувственного лица.
Валерик тащил ее с матросской решительностью, он смеялся, он не догадывался, кто перед ним… А для меня уже не было чужой красавицы с длинными локонами, падающими на прямые, четко очерченные плечи, я видел мою Антошу, ту, что лепила в одиночестве диковинных зверей, робкую, доверчивую, вечно молчаливую.
Оцепенение прошло. Я скатился с поленницы, не помня себя, с затуманенной головой и врезал моряку Валерику по подбородку. Я ему от души врезал, так, что Дубов, который учил нас рукопашной, был бы доволен.
Девчонки завизжали, патефон умолк, наступила нехорошая минута. Я смотрел на упавшего Валерика. И стало мне тоскливо. Что ж это я, «ястребок», представитель власти, страж закона и порядка? Что ж это я наделал?
Валерик, поднявшись, повел себя достойно, как подобает черноморцу. Он отряхнулся, вытер лицо платком и сказал дрожащим голосом, но стараясь сохранить приличный тон:
— Все ясно… Зачем же на людях? Некультурно, пехота. Отойдем в сторонку?
Общее сочувствие было на стороне Валерика. Никто не остановил нас, когда мы пошли со двора. Серафима и Кривендиха тут же сцепились и обрушили друг на друга потоки слов.
— Значит, если твой при оружии, «ястребок», так можно бить краснофлотца? кричала Валеркина маманя.
— «Краснофлотец»! — отвечала ей бабка. — Да там, где мой воевал, такие краснофлотцы сортиры чистят!
И так далее… Я старался не смотреть на людей и лишь краем глаза взглянул на Варвару, едва не столкнувшись с ней на улице.
Блеснули ее выпуклые, подернутые матовой поволокой, как у дозревших июльских слив, глаза, мелькнула белая крепдешиновая кофточка, нарядная юбка, крашеные, козловой кожи сапожки. Эти подробности я отметил мимоходом, машинально, как будто кто-то во мне сделал несколько пометок на чистом листе. До чего же скверно все получилось! И ничего нельзя было изменить. Самое нелепое, как сказала бы Серафима, быть клочком шерсти с собачьего хвоста: несет тебя по ветру неизвестно куда. Рядом широченные клеши Валерика мели пыль усердно, как новые метлы.
