Сергей Юрьенен - Ива Джима
Обречена, как говорится…
Выдохнув последнюю затяжку, вдохнуть обратно вдруг не может. Воздух не идет. Его просто нет. Паника – что вот и наступил. Подкравшись незаметно, хоть виден был издалека. Конечности при этом холодеют. Но голову нельзя терять. Стиснуть. Сомкнуть. Закрыться наглухо. И не дышать, раз не дают.
Боли при этом нет. Состояние пока не предынфарктное. В чем же дело? Не в сужении.
Но в чем тогда?
Понимает он это, когда меркнущее небо Вашингтона начинает мрачнет со скоростью, которая явно обгоняет нормальную смену дня и ночи.
Вот и первый, отдаленный еще раскат.
Обращаясь к темноте, которая накрывает ущелье улицы, как клетку с попугайчиками:
– Сейчас ёбнет, – говорит он. – Ох, как ебанёт.
Не хочется влезать в ботинки и уходить из-под защиты, но первая капля бьет по макушке с такой нежданной силой, что он вскакивает.
И начинается.
Со всеми гиперболами, свойственными новой жизни, которой, похоже, правят особо яростные боги. Гром страшный. Кажется, что молния сейчас испепелит. Ветвистая, и в три обхвата. А может, как секвойя, которую не обхватить. Разнимает мир на части. Мало того, что слепит, еще и остается на сетчатке так, что не избыть из поля зрения.
Он успевает перебежать до того, как на улицу рушится не ливень – град.
Все три стеклянных двери распахнуты под прямым углом, и под бетонный козырек федеральные служащие выходят с выражением, как у первобытных.
О крыши машин колотят и отскакивают ледяные яйца. Здоровенные. Весь тротуар покрылся. Было лето, сделалась зима. Принять, как факт. Такая жизнь пошла.
Зима постепенно переходит в осень. Ливень. Расщелкиваются зонты. Из кошелок секретарш, из портфелей клерков вынимаются и нахлобучиваются разноцветные пончо. Улица становится многолюдной, толпы проносятся мимо в сторону метро, предпочитая промокнуть до нитки, лишь бы на свободе и пути прочь.
Ливень смывает их следы.
Никого уже нет, когда появляется Айрин. Ничего не видя, ничего не слыша. Как после контузии. Но что за контузия в тылу у человека, который третий год воюет, можно сказать, без единой царапины…
Он поднимает руку, машет ладонью перед глазами, которые приходят в фокус.
– Дискета, – говорит. – Которую я вам дала?
– При мне. Из рук не выпускаю.
Она смотрит на предъявленный покетбэк.
– Она там белая?
– Наоборот.
Глаза проясняются, сверкая, как синие алмазы – если в природе есть такие. – Срочно, – говорит. – Мне нужно срочно отправить резюме.
В Европе называется Си-Ви. Curriculum Vitae. Жизнеописание.
Суета, конечно, не по возрасту: цейтнот активности. Под ливнем, среди молний, и такого грохота, что вместе с небом рвется душа и удивительно, что все стоит, как было, что значит экстремальная страна, и в ней она – на каблуках, с красиво облепленной головкой и в намокающих шелках «Армани», а он все более годясь в отцы, да, ровно вдвое старше и сердечник, прет сумку явно не в подъем, и если эти Интернет-кафе на каждом шагу в Нью-Йорке, то здесь тяжелый случай, зато на дискете она потом находит резюме, которого так ждут там, где провела она полдня, и это резюме уходит туда аттачментом, что стоит только доллар, после чего она сует дискету в свою сумку, которую он продолжает переть до самой станции «Росслин», где эскалатор не работает.
Строили на случай ядерной войны – такой глубокий, что выходит наверху там прямо в черноту, и по крутизне прут человечки, отталкивая ступеньки ногами с рельефными икрами, но только молодые, конечно, заставляющие вспомнить, что Де Уэлдон этот, создатель Ива Джима, для выразительности ваял мускулатуру в обнаженном виде, а после накатывал солдатские портки. Но суть не изменилась. Голые и мертвые. Писатель-ветеран сказал, как припечатал. Отсюда и в вечность - внес другой метафизический момент.
Все прочие, немолодые, прирастая поезд за поездом, толкутся внизу, рассуждая про инфаркты и судебные иски к управлению метрополитена.
Девушка рядом гарцует, от нетерпения прицокивая. Все, решает он. Не смогу отказаться от безумия. Доберусь до вершины, и мордой на асфальт.
Уже заносит ногу, готовый пуститься в свой последний путь, как вдруг по правую руку открывается альтернатива – лифт.
На этот раз его фронтально вдавливает ей в спину. Так, что, к ужасу, встает. Да, господа. Лейдиз энд джентльмен. Эрекция. Как в семнадцать лет. Несмотря на полную неуместность. На все безумие дня, прожитого сразу в трех сезонах – о весне в крови не говоря. На тяжесть ноши, в которую недовольно, поскольку выпирают углами книги, вмяты стоящие за ним.
Она не отшатнулась. Даже если бы и захотела, было некуда. Ни малейшего зазора. Битком набито мокрыми, толстыми, ропщущими служащими. Что оставалось? Заговаривать кровь? Уговаривать упасть? Прямо над ним кто-то высокий и с непробиваемо-могучим брюхом заявил кому-то, что ходок он в принципе хороший. Но только по прямой. Не альпинист.
– А я альпинист, – возразил другой невидимый гигант. – Всходил на эту, как ее…
Лифт прибыл и открылся.
Их разжало.
– Пардон, – надумал он сказать.
Она не отвечала.
Все было черно и мокро, но в Росслине уже сверкало солнце, и, страшно оживившись, девушка заявила, что хочет есть. Только по-настоящему. Не в Макдональде. Толкнулась в двери «Восточного Эдема», но под своей роскошно-лживой вывеской тот оказался заперт, а при рассмотрении сквозь стекла запущен, запылен и брошен навсегда. В пустом аквариуме клетка с пернатыми, мохнатыми от пыли. Тогда куда? Только не в «Бургер Кинг». Непременно нужен был хороший ресторан, но такого в поле зрения не находилось, и они снова оказались в том же заведении, но не с «кондитерской» наружной стороны, а с внутренней «деликатесной», где девушка замялась перед озаренной изнутри витриной.
Снова тут были в искусственном холоде одни.
– Сейчас бы пива. Dos servezas.
– Смеетесь?
– Two big ones.
– Мне пересадку в Техасе делать. Любите селедку?
– Повод отметить, – сказал он, походя к столику, который она выбрала по центру: единственный неубранный.
– Водка? – ужаснулась она.
Он вынес из-за спины руки и поставил на пластик две пластиковые с родниковой.
– Становитесь американцем, – одобрила она, одним движением сворачивая пробку.
Они ели из одной тарелки. Картонной. Пластиковыми вилками. Странно, но и он уже начал привыкать здесь обходиться без ножа, которых она не взяла, хотя и были – тоже пластик, но зато зазубренный. Накалывал то картошку, то селедку, выжидая, когда она отправит с вилки в рот.
– Говоря об эротике…
– Весь внимание.
– Какая может быть эротика, когда даже сексом без презерватива я никогда не занималась.
– Уже интересно…
Но развивать она не стала.
– Вот, что я думаю, – сказала, проглотив. – Любовный момент нам с вами надо сразу исключить.
После лифта тут ничего не скажешь.
– Разумеется.
– Я там пережила такое, что сама мысль… – На мгновение личико приняло страдальческое выражение.
Он проявил участие:
– Харассмент?
– Какой харассмент. Не знаю, как живой осталась. Мозги мне чуть не вышибли.
– Понимаю. Стриктли бизинис?
– По-моему, так будет лучше.
Глядя в тарелку, он кивнул.
Доев, она откинулась на стул, рыгнула, прихлопнула себе рот, после чего извинилась, покрасневши, и оглянулась на витрины. Все-таки дорого у вас в столице. Просто такое место, возразил он. Прощальное. А разве мы уже? Разве не проводит он ее в аэропорт? Автобус – это ведь не дорого, наверно. Нет. Доллар десять. Но сорок пять минут.
Она достала расписание, нашла свой рейс, взглянула на часы. Померкла.
– Придется мне брать такси. Жаль. Смогли бы еще поговорить.
– Самое главное я вам сказал. Дискету, кстати, вы у меня забрали.
– Разве?
– В сумке, – показал он. Не отрывая глаз от пустынной пумы, девушка сказала, что решила еще немного поработать. Что стыдно ей показывать такую грязь.
– Это моя работа.
– Но мне хотелось бы еще подумать. В свете того, что вы сказали. Недосказанность, и все такое.
Он взял бутылку и допил.
– Я вам пришлю потом аттачментом.
– О’кей.
Выбросив мусор, вышли. По диагонали пересекли асфальт по направлению к «Макдональдсу» и только поднялись на тротуар, как рядом притормозило такси – огромный лимузин, за рулем которого был Пушкин, такой же кучерявый, только черный. Что не удивительно, поскольку Вашингтон, Округ Колумбия, – самое большое за пределами Абиссинии поселение беглых эфиопов, потомком которых является великий русский поэт.
– Не исчезай, – сказал он.
– Разве что в Море Дьявола.
– Это где?
– По курсу лежит. Бермудский треугольник.
Он открыл дверцу, и она, раскачав сумку, забросила на заднее сиденье. Повернулась и неожиданно нанесла поцелуй в щеку, с утра гладко выбритую, но теперь, как убедился по пути к метро, шершавую, как наждак.
