Сергей Юрьенен - Ива Джима
– Вы были у родителей в Нью-Йорке?
– У подруги на Манхеттене. Туда родители выбраться так и не смогли.
– А где они?
– Вряд ли вы знаете… Бенсонхерст.
– Бенсонхерст! Как же. Bay Parkway wonder, уou're such a success… - с секунду помолчав, начинает он мычать мелодию Оскара Бентона, которая так вдохновила когда-то его в Париже, в фильме Алена Делона… потом вспоминает и слова: But I know inside you've got the Bensonhurst blues…
– О-о!.. я вас недооцениваю. Только там сейчас поют другие песни. Типа Небоскребы-небоскребы, а я маленький такой.
– Значит, не только мы на Брайтон Бич?
– Не мы. Они. И я прошу вас…
– Да?
– Я не Ирина. Зовите меня Айрин.
*
Кафе на спуске к метро «Рослин». Пропуская девушку вперед, вызывает удивление:
– Вы прямо, как наш южный джентльмен!
– Они все еще там джентльмены?
– В смысле «лейдиз ферст».
– А в остальных?
– Я бы не сказала. Нет, они, конечно, обходительны, но тот джентльмен, с которым у меня был опыт, в женщине видел не личность, а… Вау! Пирожные! Я вас приглашаю. Вы будете с кремом или…
– Только кофе.
– И, наверно, стрейт.
– Вот именно. Без ничего. Сейчас вернусь…
– Ай-я-яй. Еще не бросили?
– На роль позитивного героя, Айрин, я не претендую.
Спустившись в парилку, которая снаружи, он сразу же закуривает. Радости затяжка не приносит, хотя табак не только произведен, но и приобретен в некогда заманчивой Виржинии. Пора признать. Испортились сигареты юности, которые курились редко, но вдохновенно. Вкус стал совсем другой. И вряд ли это поправимо. Признать и бросить. Но как расстаться с надеждой, что попадется пачка, как тогда? Хотя бы одна-единственная сигарета?
Дым пластается по стеклу, за которым автор, вознесенный цоколем и своими ногами, выбирает пирожное. С такой фигурой следить за собой, конечно, не приходится. К тому же, вряд ли подают пирожные с кремом на базе, где тюрьма для пленных, взятых на «Войне с Терроризмом». Вот она поворачивается, идет, как на картине Вермеера, только с промельком белизны трусов, садится и смотрит сверху на него через стекло. С печалью, которую хочется назвать библейской, хотя это, конечно, просто увольнительная в городе Нью-Йорке и ранний подъем. Красавицей вряд ли назвать, но мишень заметная. Непонятно, как осталась жива там, где счет погибшим перевалил уже за две тысячи.
Щелчком отбросив окурок за бордюр, он ловит порицающий взгляд молодой супружеской пары бегунов – одетых совершенно идентично.
Перед его стулом на столик выложена черная дискета.
– Вся книга?
– Да. Но я заплачу.
– А не заплачете?
– Нет. Сколько? Назовите вашу цифру.
С собой у него покетбэк, заложенный бумажкой с отпечатанным на принтере маршрутом к Ива Джиме, которую ему выдал афро-американский служащий в холле входа на Арлингтонское кладбище. Туда же вкладывает он дискету.
– Сочтемся. Помимо редактуры я предпринял некоторые действия в качестве самозваного агента.
– Литературного?
– Вот именно.
– Вы серьезно думаете, что все это публикабельно?
Берется за ложечку и за пирожное, которое выглядит аляповато, но, видимо, съедобно. Кондиционер нагоняет такой холод, что на ее руке, длинной и узкой, дыбом стоят все волоски.
– Вы уверенны, что не хотите?
– Избегаю.
– Вы правы, слишком сладкое… – Ложечка звякает о блюдце. – Пять долларов! Где это видано, чтобы пирожное стоило пять долларов? Неужели в столице все так дорого?
– Кафе такое.
– Что в нем особенного?
– Место расставаний.
– Да, но почему так дорого?
– Боль разлуки. Человек платит, не глядя в чек, чтобы заглушить. Цена анестезии.
– Глубоко… А знаете? Я представляла вас совсем другим.
– И я вас тоже.
– Двухметровым блондином. Викингом.
– Мы все во власти образов, – говорит он уязвленно, хотя слышит такое в жизни не впервые. – Я думал, вы снизойдете в камуфляже. На паперти церкви Иисуса Христа купил у мексиканки принтер за шесть долларов, чтобы напечатать фото, где наша девушка выпрыгивает в пустыню из… Как называется? «Черный ястреб»?
– Он самый. Black Hawk.
Айрин открывает портмоне, предварительно извлеченное из дамской сумочки, которая была затолкнута в большую полевую. С озабоченным видом перебирает содержимое.
– Можно?
Поколебавшись на секунду, она протягивает ему пластиковую карточку Ай-Ди. Возвращает он ее со словами:
– Однако! You’re such a success.
– Да, но контракт кончается. Что делать девушке дальше?
– Люди, как мы, – говорит он и внезапно для себя вступает в физический контакт, сжимая ее руки, от неожиданности роняющие бумажник, – подобные контракты, а может быть, все контракты вообще, подписывают исключительно ради визита в преисподнюю. Вас не убили. Вы вернулись. Живой и невредимой. Вот вам ответ. Писать вторую. Соответствовать призванию.
– Мать всегда мне говорила. Лучше синица в руке, чем журавль в небе.
– Ирина.
– Айрин…
– Орнитологию оставим мамам, Айрин. Одаренный человек не может ставить перед собою маленькие цели. Не имеет права. Тем более, большой талант.
Девушка бледнеет вдруг, как смерть. Даже веснушки исчезают.
– Простите… я сейчас…
Он смотрит на бумажник, туго набитый пластиком, на пирожное с развороченным белоснежным кремом. При данном уровне гигиены сальмонеллы исключены. Слова, что ли, подействовали? Тоже ведь не ахти какие. Но сказал поэт. Нам не дано предугадать…
Возвращается она с кофе в белых кружках. Веснушки снова все на месте. Глаза ясны. Тон деловой:
– Скажите, можно здесь в метро купить билет на карточку?
– Можно. И я вам куплю. До «Пентагон-сити»?
– Нет-нет. О Боже…
– До Ленгли метро не ходит.
– Чего я там забыла у шпионов? Меня ждут на Judiciary Square - площадь Суда.
– Страшного?
– Возможно. Знаете, где это?
– Водительские права там получал. Без права вождения.
– Что это значит?
– Что перед вами, Айрин, не только не викинг, но человек тотально неадекватный.
– О, знаете… Америка, по-моему, только из таких и состоит.
– Вашими бы устами…
Вот этого она не понимает.
*
Метро здесь не только функционально, оно хроматически продумано. На палевом сиденье девушку мускулистым бедром прижимает к нему, держащему на коленях ее черную сумку. Пассажиры бросают украдкой взгляды. Сначала на сумку с хищником пустыни, потом и на них, ведущих профессиональный разговор. То, что по-русски, – не смущает никого. Правительство Округа Колумбия декретировало столицу США городом шести официальных языков – включая не только испанский, китайский, корейский и вьетнамский, но и амхарский.
Они спешили, но когда выходят в раскаленном центре, оказывается, что напрасно. Слишком рано.
Такой это город. Поскольку столичный, кажется, что большой, но все здесь рядом. Выбор, куда зайти, здесь больше, чем на окраине, и он, намереваясь иллюстрировать свои назидательные речи против эпитетов, затемняющих суть дела, толкает стеклянные двери книжного магазина на углу.
Среди полок, где они теряются, она говорит, что ей нужно в сортир.
Именно так, а не как принято здесь выражаться в подобных случаях. Не в «комнату отдыха».
На второй этаж проложен эскалатор.
И это – налево из прохода мимо стеллажей нон-фикшн.
Хотя уборщик-мулат только еще натягивает, палец за пальцем, свои белые гигиенические, афро-американка в очках-бабочках, нестарая, просто очки такие снова в моде, объявляет навстречу разбежавшимся, что перерыв на санацию – написано вот. И нет, никаких исключений. Работа дамской «комнаты отдыха» возобновится через полчаса.
Подпирая угол, отделанный позлащенной рейкой, Айрин постепенно бледнеет снова, покрывается испариной и капельками пота, скрещивая и мускулисто напрягая ноги под расстегнутым подолом, но, осознав неприличие, разнимает их насильно.
– Мужской, кстати, работает. Вы не хотите? За меня?
Ничего не остается, как стоять напротив и это наблюдать. Обута она в какую-то ближневосточную обувь на ремешках, плоская подошва и почти полная оголенность, где на четвертый день увольнительной живого места просто нет: все, что на этих ногах можно было натереть, натерто и отчасти заклеено прозрачным пластырем. В двух-трех местах икры в свежих бритвенных порезах, нанесенных, видимо, в крайней спешке. В ванной у богатой подруги? В аэропорту? В туалете на борту нью-йоркского рейса? Порез даже подмышкой.
Взбивая свою стрижку, которая слишком коротка для этого, она по-американски пытается обратить всю эту муку в шутку:
– А это, по-вашему, саспенс или ретардация?
Нет: прикипел. Не то, чтобы влюбился: припаяло. Подсел – выражаясь, как в России.
Такая вдруг зависимость После Дня Независимости.
Не выдерживая, он бросает ее на инфернальном углу и начинает ходить бесшумными темно-синими коврами с белыми звездами, кругами, лабиринтами, отыскивая на стеллажах примеры эффективной стилистики, только и всего, за содержание не он в ответе, да и не она, бедняга, набитая – как это называется? – посттравматическими синдромами. Malaise, malaise. Французское приходит слово. Но отчего? Не скажешь вроде, что мир пошел явно не туда, вроде все правильно, и надо давать по рогам… Но почему же в результате стало так много говна? Спесиво-торжествующего? Раньше казалось, что все оно только там, в «империи зла». Естественное перераспределение по всей поверхности? Под напором рухнувших барьеров? Или это просто кричит то самое правдоискательство, от которого, полжизни прожив на Западе, пора избавляться, чтобы стать, наконец, нормальным человеком. Но что значит – нормальным. Есть ведь такие, как она. Которые там, на базах, рассеянных по глобусу, задают себе проклятые вопросы.
