АЛЕКСАНДР РЕКЕМЧУК - ПИР В ОДЕССЕ ПОСЛЕ ХОЛЕРЫ
Не это ли (в том числе, конечно, и это!) привело нас к апатии, с которой, девятнадцать лет спустя, не шелохнувшись, не вскрикнув, не разрыдавшись, мы выслушали по телеку прощальную речь растерянного человека с родимым пятном на лбу, и увидели, как в темном небе, в роях снежинок, опускается на купол кремлевского дворца, будто продырявленный аэростат, государственный флаг Советского Союза.
Было ли это случайностью, или совпадение дат таило в себе сакральный смысл, но это произошло тоже 25 декабря, и у меня опять был день рождения, невеселый, конечно...
В этой книге о жизни, о мире, в котором я жил и покуда живу, я вынужден то и дело забегать вперед, пятиться назад — во времени и пространстве, — чтобы уловить какие-то закономерности в ходе событий, в поступках и судьбах героев.
Большинства людей, о которых я пишу, уже нет на свете. Мне тяжко то и дело замыкать рассказы о них черной рамочкой. И для читателя, конечно, была бы в том определенная докука.
Я постараюсь избегать эпитафий. Тем более, что в моем смятенном повествовании эти герои то и дело возвращаются — опять живые, как ни в чем не бывало. Как в романах Гарсиа Маркеса или фильмах Квентина Тарантино. Как Гриша Поженян, чье имя высечено на памятнике, а он сидит в пивной на Дерибасовской.
Возвращаются родные мне люди, обнадеживая, уверяя, что забвения не бывает, потому что мы есть продолжение друг друга и несем в себе столь полный объем запечатленной информации, что, собственно, и незачем корпеть над бумагой, разве что для развлечения досужей публики.
Возвращаются друзья, чтобы поддержать меня в этом труде, поскольку они просто не успели записать то, что теперь наверстываю я, и вполне вероятно, что я тоже не успею, но тогда придется и мне возвращаться, тревожа чью-то память, напоминая уже о себе.
Возвращаются мои враги, чтобы свести со мною те счеты, которые, по их мнению, не сведены до конца, если я все еще копчу небо.
Вот кстати вспомнилось.
Уже на излете советской истории — но флаг еще тогда не был спущен, — меня вызвали на Старую площадь, в ЦК КПСС. Спросили, правда ли, что я вступил в ассоциацию писателей в поддержку перестройки, в «Апрель»? Я подтвердил это. Тогда мне сказали, что я должен уйти оттуда. На что я ответил: «Нет. Там мои друзья. И там мои враги. Я останусь с ними». Как и в этой книге.
Утомленные овациями, мы шли домой пешком. Был сочельник. К ночи ощущение праздника не тускнело, а нарастало. Улицы сверкали огнями рождественской иллюминации. Деревья были обвиты гирляндами красных цветов, на ветви наброшены сетки, усеянные мириадами электрических светлячков. Зеленые синтетические елки, выставленные на тротуары, были близки по очертаниям геральдическому ливанскому кедру, а белые бороды Санта Клаусов подчеркивали природную смуглость их лиц.
В отдалении от злачной Хамры, запруженной толпами людей, невпроворот забитой автомобилями — маленькая тихая площадь, единственным украшением которой была стоявшая торчком мраморная колонна в листьях коринфского ордера. Но это была настоящая античная колонна, и лучшего украшения нельзя было сыскать.
А на высокой скале Нахр-эль-Кальб, поднявшейся над заливом, в свете прожекторов сияла статуя Спасителя, простершего над многоязыким городом руки, благословляя мир, в котором нет ни эллина, ни иудея, ни варвара, ни скифа, ни вольного, ни раба, а все и во всем Христос.
Янес в себе тихое счастье, какое знал только в раннем детстве.
И, засыпая в гостиничном номере, ощущал то же, что и в детстве, радостное предвкушение: что окажется утром, в час пробуждения, под моей подушкой? Какой подарок? Ах, скорей бы утро...
Ощущения оправдались вполне.
Ни свет, ни заря постучались в дверь.
Открыл, не успев даже спросонья ополоснуть лицо, в семейных трусах до колен.
В дверях стояли Юрий Петрович Зайцев, второй секретарь посольства, и Вячеслав Николаевич Матузов, представитель Совета обществ дружбы. Оба чинные, в шляпах. Они держали в руках плетенную из прутьев корзину, похожую на колыбель, полную благоухающих свежих розовых цветов — честно говоря, я и тогда не знал, и до сих пор не знаю, как они называются.
В цветах была визитная карточка Сарвара Азимова.
— Спасибо, спасибо... — растроганно лепетал я.
— Сарвар Алимжанович ждет вас вечером в посольстве, — сообщил Зайцев. — Он хочет лично поздравить вас с днем рождения и праздником Рождества. Такое удачное совпадение.
— Спасибо, спасибо...
— И еще вот это.
Матузов извлек из-за борта пальто бутылку армянского марочного коньяка.
— Спасибо, — я благодарно прижал подарок к груди, а затем отставил бутылку подальше с глаз.
Но дипломаты не уходили, переминаясь с ноги на ногу у двери.
— Сарвар Алимжанович поручил нам распить это вместе с вами, — пояснил Зайцев.
Я взглянул на часы: восемь утра.
— Прямо сейчас?
— Да, — кивнул второй секретарь посольства. Дипломатическая служба сродни солдатской: приказы не обсуждаются.
— Хорошо, — сказал я. — Вот только штаны надену.
Под самый Новый год мы открыли в Бейруте магазин советской книги.
Из Москвы прислали с оказией несколько пачек только что вышедшей в «Прогрессе» книги «Boys who did a singing go» (так в переводе на английский называлась моя повесть «Мальчики»). Глянцевый покет-бук был отлично оформлен, и я с удовольствием раздавал автографы всем желающим.
Однако пора была и восвояси: мы тут основательно загостевались. Шли к самолету по бетонке бейрутского аэродрома.
— Дадим телеграмму с борта: «Покидая ваш гостеприимный Пакистан...» — шутил, чуя близость родного дома, Мумин Каноат.
Таджикский поэт и витязь шагал, небрежно набросив на плечо ремень «калаша».
Автомат был игрушечный, гонконгского производства, подарок сыну. Настолько неотличимый от настоящего, что я до сих пор удивляюсь тому, что нас тогда — в самый разгул воздушного терроризма, — не пристрелили прямо у трапа.
— «Покидая ваш гостеприимный Пакистан...» — всё хохотал Мумин.
После распада Советского Союза и гражданской войны в Таджикистане, я совсем потерял его из виду и больше не встречал в печати его стихов.
Что же касается посла СССР в Ливане Сарвара Азимова, то до меня доходили слухи, что он теперь живет в Ташкенте, работает таксистом.
Подражание классику
«...Если не мемуары, не роман, то что же я сейчас пишу? Отрывки, воспоминания, куски, мысли, сюжеты, очерки, заметки, цитаты...
Но все равно мне не под силу заполнить этими жалкими обломками своей и чужой памяти ту неизмеримую, вечную пропасть времени и пространства, на краю которой я ворочаюсь до рассвета, измученный, истерзанный тяжелыми мыслями».
Это — из Валентина Катаева, из «Травы забвенья».
Ну вот, обрадуется читатель, наконец-то автор раскололся, признался в том, кому столь бессовестно подражает, по чьему рецепту лепит свою прозу — мог бы и раньше помянуть Катаева!
Да, действительно, в самую точку: отрывки, воспоминания, куски, мысли, сюжеты, очерки, заметки, цитаты...
И опять же, как улика, совпадение координат: Одесса, а там, глядишь, все двинется знакомым катаевским маршрутом: Киев, Харьков, Москва.
Так оно и будет.
Но я вспомнил о Катаеве совсем по другой причине.
Тогда, в начале семидесятых, старшие товарищи поручили мне сговорить Валентина Петровича Катаева войти в состав секретариата правления Московской писательской организации.
Мы созвонились, условились встретиться в Центральном доме литераторов — там, наверху, за сценой зрительного зала, где в старинных кафкианских коридорах ютилась эта канцелярия.
Понимая щепетильность возложенного на меня поручения, я все же не очень робел, надеясь на то, что классик простит мне эту дерзость.
Я знал, я чувствовал, что он почему-то ко мне благоволит: обычно столь язвительный и резкий, притом со всеми без исключения, даже с очень близкими людьми, он был подчеркнуто добр в беседах со мною, разговаривал задушевно и мягко, смотрел отечески — ведь я был ровно на тридцать лет младше него.
Неужели он просто улавливал в моих глазах всю степень читательского обожания?
Разлученный в младенчестве, в самом нежном возрасте, с родным городом, увезенный жить в другие города и веси, увезя из Одессы лишь смутные и разрозненные блики памяти, я заново открыл для себя этот город по книге Валентина Катаева «Белеет парус одинокий», которую прочел в детстве.
Вместе с юным героем этого романа Петей Бачей и его уличным приятелем — сорванцом Гавриком я обживал Ланжерон и Фонтаны, Дерибасовскую и Гимназическую — ту самую улицу, на которой родился, — Куликово поле и Ближние Мельницы, Молдаванку и Пересыпь. Я будто бы своими глазами лицезрел броненосец «Потемкин», сдавшийся, необитаемый, который тащат на буксире, как на аркане, из Констанцы в Севастополь. Путешествовал на аккерманском дилижансе, навьюченном корзинами с синими баклажанами. Я слышал своими ушами, как яростно торгуется на привозе с рыбаками мадам Стороженко: «Где бычки? Я не вижу. Может быть, вот это, что я держу в руках? Так это не бычки, а воши...» И еще я слышал, как мечется в горячечном бреду матрос с «Потемкина» Родион Жуков: «Башенное, огонь!..» И еще я видел белый мазок, запятую, брошенную на сине-зеленый фон кистью сидящего под зонтиком мариниста: лермонтовский парус над бедной рыбацкой шаландой...
